Ударил дед ладонью по дуге — крепко ли завожена и по-хозяйски нукнул на прижавшую уши пристяжную. Был и старик когда-то молодым, имел свое хозяйство и семью, имел лошадок и хотя ямщину не гонял, но толк в лошадях знал, даже коновалом слыл.

— С запалом коренник-от! — внушительно сказал он.

А лошадь, презрительно погрозив ухом, вновь прислушалась, теперь уж явно в даль дороги.

— Ну, садитесь, воспода! — сказал Илья и широким крепким задом уселся на козлы — так, что крякнуло сиденье.

Но, оказалось, позабыл одну вожжину заправить под гужи. Коренник пошаливал и доверять ему было опасно.

Спрыгнул Илья с козел и прислушался. Приближались встречные колокольцы.

— Кого Бог несет, — сказал дед.

— Либо черт тащит! — добавил Илья, — Ежели хозяйский сын, то непременно захочет перемениться. А ну-ка, вылезайте, ребята, — сказал он Петровану, — Переждем. А то еще ворчать начнет.

Тройка надвигалась стремительно, полным махом.

Лошади Ильи встревожились, загорячились от нараставшего топота и звона и, попросив вожжи, стали перебирать ногами.

Микулка испуганно и враждебно смотрел вперед. Неужто не удастся ему прокатиться в первый и может быть последний в жизни раз на настоящей тройке?

— Так и есть! — сказал Илья, — Матвей наш, большак хозяйский, — шепнул он Петровану.

И Петрован с Микулкой отошли в сторону.

Тройка уже подбегала, огибая овраг. По заведенному обычаю лошади замедлили здесь свой бег, обошли овраг рысью и остановились, не доезжая до повозки Ильи.

— Илья! Ты што ли? — позвал хозяйский голос и, прислушавшись к лошадям, не дожидаясь ответа, приказал:

— Перепряги-ка поскорее пристяжку. Засекла ногу, штоб ее язвило!

Тарантас был проходной, хороший, с кожаным кузовом. В таких ездят большие начальники либо купцы.

Из повозки вырывалось подавленное хриплое рычание:

— Ой, гор. — у я-а! Бо-ож-же мо-ой!.. Воды-ы! Хоть капельку воды-ы!

— Да, где же её, воды-то, взять? — раздался сиповатый, беспокойно-недовольный женский голос.

— Хворый, что ли? — подошел к повозке пасечник.

— Да, какой там хворый! — раздраженно ответила женщина, вылезая из экипажа. — Пьет всю дороженьку, не просыхает.

Она оглянулась, прислушалась и спросила:

— Да не вода ли там журчит, в логу-то?

— Как же, там водица, — ответил дед.

— Будь добрый, старичок, не можешь ли водицы принести сюда? Водой его я только и спасаю, — отпаиваю.

Дед повернулся и позвал Микулку:

— Эй, слышь, паренек! А ну-ка сбегай! Картошку вытряхни из котелка да принеси воды скорее. Ты пошустрей меня.

Женщина была высокая, полная, в дешевой летней шляпе, в пестром пышном платье, в расстегнутой суконной кофте с крутой талией.

— О-ох! Умру-у я тут без покаяния, как пе-ес! — стонал проезжий. — Горю-у я-а! В аду-у — заживо! Горю-у!

И видно было, как его страдание передавалось женщине. Она стала на приступок тарантаса и потянулась в кузов, утешая спутника и ропща на него в одно и то же время:

— А кто виноват-то! С какой радости-то пьете?

Илья перепрягал пристяжку.

Матвей сошел с сидения, закурил, посмотрел на богатый и прочный тарантас и раздумал вести пьяного, скандального пассажира. Кроме того, ехать обратно двадцать девять верст верхом в седле да ночью — мало приятного. Поэтому он снял с сидения свой зипун и положил его в повозку Ильи, без слов давая понять, что дальше Илья повезет пьяного купца.

Микулка, задыхаясь, быстро вытащил из оврага котелок воды. Женщина помогла проезжему выйти из повозки.

— Ой, Господи, какой тяжелый! — простонала она, едва справляясь с пассажиром, и совсем уж испуганно прибавила:

— Ой, ой, совсем, должно, кончается. Да што же мне с ним делать-то? Дяденька! — обратилась она к стоящему поодаль Петровану, — Подсоби-ка, Бога ради, я не удержу.

— Вот, тетенька, водица! — сказал Микулка, и женщина, усадив при помощи Петрована на дорогу спутника и, расплескивая в темноте воду, поднесла к губам купца край котелка.

Купец жадно проглотил несколько глотков и облегченно застонал:

— О-ох, голову помочи мне! Голову-у! — стонал он, покачиваясь всем своим тяжелым, рыхлым телом.

— За пазуху-то ему полей! Полей за пазуху! — посоветовал дед и, помогая женщине держать за плечи проезжего, спросил полушепотом:

— Муженек твой, што ли?

— Ох, не спрашивай, мил человек! За великие видно грехи мне навязал его Господь. Другую неделю едем полтораста верст.

Она поправила на себе спадавшую соломенную шляпку и, расстегнув грудь купца, стала рукой мочить ее и наговаривать:

— На каждой станции грешит, буянит, напивается до полусмерти. Отваживаюсь, маюсь всю дорогу… Услыхав облегченное ржание купца, она громче начала выпенивать ему в спутанную бороду:

— Если бы знала вас, дак не поехала бы вовсе. А тут умрете — еще скажут, что я извела вас.

— Ну, будет, будет, — утешал ее купец, — Сказал: не пожалеешь, не раскаешься!

— Не раскаялась бы, ежели все чинно благородно. Работы я не побоюся, а вот уж это пьянство… Только от позорища можно им себя захлестывать!.. А у вас што и за горе за такое… Ведь мущина, прости Господи.

— Ой, хорошо-о! Ой, как славно-о! Не покаешься, голубка. Говорю, не пожалеешь, — нараспев стонал купец. — Все откажу тебе, как жонушке-покойнице-е!

И заплакав, он завел надтреснутым пискливым голосом:

— Эх, до-огорай, моя-а лучина-а, До-о-го-рю-у с тобой и я-а…

— Да будет вам лучиной-то мне этой сердце надрывать! Без вас тошнехонько… Мальчик! Будь добренький, принеси-ка еще котелочек. Только чистенькой, чтобы попить еще.

— Да ягодка ты золотая! — нежно лепетал купец. — Вот ангела-хранителя прислал мне Бог. Ругай, ругай меня! А разве же я не вижу сердце твое золотое!

Звякнули колокольцы. Это, закурив, сел и тронул лошадей ямщик-хозяин. Петрован кинулся было к нему, чтобы попроситься уехать, но вспомнил, што Микулка убежал в овраг за водой. Кроме того, что-то к женщине толкнуло. Что-то ущемило его. Что? Не понял Петрован, не успел понять.

— Седло-то сзади погляди — не отвязалось бы! — крикнул Матвей Илье.

— Знаю, — недовольно отозвался Илья и, покачав дугу, добавил, — Эх, запрягли по-бабьи.

Он распустил супонь, проворно намотал ее на кулак, уперся подошвою в хомут, и натянувшийся смоляной ремень подсвистнул, захлестывая упругую дугу с тремя колокольцами.

Микулка выбежал из оврага и, со слезной мольбою поглядев на удаляющуюся тройку, подал котелок проезжей женщине.

— Кабы не я, дак все бы деньги в заведении прокрутил! — продолжала она выговаривать купцу.

— А какое у них заведение в городе-то? — полюбопытствовал дед-пасечник в то время, как Илья, собирая вожжи подошел к повозке и нехотя взглянул на женщину.

— Да ничего у него нету в городе. В селе он где-то тут торгует! — говорила женщина все тем же сиплым голосом, какой бывает лишь после долгих слез и крикливых пьяных песен.

— С маслом в город, сказывают, приезжал и за творогом тоже. Да вот и…

А про какое заведение-то ты сказываешь? — допытывался дед.

И вдруг женщина набросилась на старика.

— А про такое!.. Што пытаешь-то? До седины дожил, а будто и не смыслишь?

— Не гневайся, сударушка! Вот и правда, што не смыслю. Живем в лесу, молимся колесу. Чалдоны!

Илья, меж тем, свернул цигарку и закурил. В густых сумерках лица его не было не было видно.

— Это, монастырь, должно такой есть девичий! — сказал он со злобною насмешкой.

Женщина вздрогнула, обернулась к ямщику и закричала:

— Смешно тебе? А может я и вправду в настоящий монастырь сряжалась! Как можешь ты чужую душу осудить? Вставайте, господин! — прибавила она без остановки, привстала на подножку тарантаса и торопливо, задрожавшими руками стала поправлять подушки. Ей попалась смятая коробка с конфетами. Она взяла ее и, сойдя с подножки, подала Микулке.

— На-ко, мальчик, тебе за услугу! — и погладила по голове Микулку. — У меня где-то такой же вот братанник горе мыкает, — и заглянула в темноте в лицо мальчугана.