— Обо мне чего теперь вздыхать? Мне уж туда теперь возврату, понимаешь, почитай што нету.
Петрован занялся чайником, достал из котомки хлеб и завалявшийся кусочек сахара. Хотелось ему угостить Илью.
Старик же, молча слушавший, не понял, кем приходится ямщик Прохожему и спросил у Ильи сурово:
— А по какой статье тебе возврату нет на родину? Проворовался што ли?
Илья наклонился к костру, взял рукам уголек и Микулка снова восхитился тем, что Илья держал горячий уголь прямо пальцами.
— Проворовался и есть, — сказал Илья, и небольшой отцветший ус его скривился. Ямщик пыхнул табаком и посмотрел на старика с сознанием своей силы, правоты и превосходства, — Дела такие, дедка, вышли… — и обратился к Петровану:
— Ну, а как насчет Овдотьи? Отыскалась, нет?
Микулку это укололо. Не понравилось ему, что Дуня названа была Авдотьей, но он смолчал и продолжал смотреть на парня, который дрогнувшей рукой погладил его по голове.
— Растешь? — спросил Илья, как бы не желая слушать то, что ответит ему Петрован.
Но Петрован молчал, а Илья крякнув, будто голос отказался ему повиноваться, с силой выдавил из себя:
— Я, понимаешь, недавно ее во сне видел…
— А сколько раз уж я! — выкрикнул Микулка, но Петрован движением руки остановил его и, подавая Илье чашку, сказал тем же ровным и грустным голосом, каким он теперь говорил о дочери.
— Да, деданька. Пятый год в печали нахожуся.
И только теперь ответил на вопрос Ильи:
— По сказам должна жива быть… Веснусь Трофимовна вернулась с богомолья и пришла к нам, сказывает: как есть, говорит, Дуню видела. Ну только видела в церкви, мельком со щеки. И, говорит, в монашьем наряде. Плат, говорит, черный, опущен низко эдак на глаза и молилась, говорит, вся на коленях… — Петрован еще глубже вздохнул, — А может так ей показалось зря. Старушка-то сама уж плохо видит.
Илья нахмурился и промолчал.
Дед поднялся, покряхтывая сходил в избушку и принес в деревянной самодельной миске осотину меда.
— Покушайте-ка, вот, послаще, — сказал он.
Любопытно ему было все в этих своих случайных гостях. Не все он понимал, но сердцем чуял, что не надо спрашивать. А было жалко их и жалость не умел он иначе выразить, как самым сладким угощением — медом, чудотворным даром Божьим.
Микулка покосился на мед, но не посмел взять и швыркал чай даже без хлеба, который был отложен для Ильи. Но Илья не пил, не ел и это понял дед, как кручину парня по оставленному отцовскому дому.
— Да, — сказал он наставительно, — Пчела вон и та своим хозяйством живет, а человеку не сидится дома… Все ему надо шататься.
Петрован понял это, как упрек себе и поспешно стал оправдываться:
— А, видишь, деданька, я не то што зря шататься, а дочку свою искать пошел.
— Дочку? — строго спросил дед. — Слышу я, што дочка потерялась, а как так дочка потерялась? Чудно мне это… Бери меду-то! — прикрикнул он на Микулку. — Бери, бери! — совсем сердито приказал он и сам сунул кусок осотины в руку мальчугана.
— А видишь ли, какое вышло дело, деданька, — говорил Петрован все с тем же вздохом углубленного воспоминания. — Приехал к нам в деревню господин один. Поученный будто как — и эдакой…
— Мазурик! — перебил Илья. — Из поселенцев с политических.
— Пошто напрасно говоришь? — мягко заступился Петрован и продолжал теми словами Дуни, которые запомнил о Проезжем.
— Человек, действительно хороших обстоятельств, ну только что, конечно, из господ; и все у него выходило как-то… А девка же моя была немного грамотная. Книжки, то да се, ей наморочили, слышь, голову…
Илья вновь перебил Петрована:
— А правда, што мать моя на суд на меня подавала? За лошадь? Будто я украл у ей?
— Ну, это она пристращать тебя хотела, чтобы воротить домой, — умиротворяюще ответил Петрован.
Но Илья вдруг вспыхнул и стал выбрасывать из себя злобные и грубые слова на этот раз только для деда.
— Вот понимаешь, дедка, матерь какая есть! Жили мы, прямо скажу, справно. С молодожняком было тринадцать лошадей, семь коров доилось. А я, когда случилось все это, уехал на самой кляче, на кобыленке старой… Ну и продал ее за десятку. Дак меня за это дело два года тягали на допросы.
— Неужто разыскали? — удивился Петрован.
— А я ж без пачпорта ушел. Надо же было объявиться. Вот, понимаешь, и канителили меня как справдешнего вора. Матушка родная! — злобно протянул Илья и замолчал.
Потом, когда выпил без хлеба и без сахара свой чай, поглядел на потухшую зарю и вспомнил:
— Пашку, сына Терентьича я в прошлом годе встретил тут на тракту, — обращаясь к Петровану улыбнулся Илья, — Партию он арестантов провожал, в конвое шел. Узнал меня. а я-то сперва не узнал его. В ефлетуры уже вышел… Ничего, разговорились, будто и не ссорились. Он мне и сказал, что мать на суд на меня подала. Подвез я его в повозке, он мне и покаялся, что, дескать, мать же моя тогда его подбила и камедь-то подстроить. Помнишь ты, над Дуней на святках изгалялись?.. Вот она какая мать моя! — закончил Илья и подбородок его дрогнул.
Но Петрован опять попытался примирить его со Спиридоновной. По мере удаления от родной деревни, у Петрована все более смягчалось сердце и даже на Спиридоновну у него не осталось ни какого зла.
— Бог ей судья! Теперь не поправишь. А только плакала она об тебе шибко. Убивалась.
— Плакала! — передразнил Илья. — Што ж плакать, коли жисть всю нашу исковеркала?.. А, конечно, родная земля тянет… В работниках бы не жил, кабы порку эту при всем обществе… Как вспомнишь… Другой раз песню запоешь и…
Илья не досказал. Голос его поперхнулся, а глаза стали искать чего-то не то в роще, не то в небе, в стороне от чужих взглядов.
Дед покачал головой и сказал:
— Н-да! Вон оне дела какие… Выпиваешь? — спросил он у Ильи.
— Да не пролью, — глухо проворчал Илья.
— Понятно дело чижало, — сказал старик. — Пейте с медом-то послаще!.. — сердито заключил он, подвигая мед Илье и Петровану.
И опять послышался печально-углубленный голос Петрована:
— И вот, ровно как в реку канула. Может и в живых давно уж нету, а я все думаю: а вдруг — где не то на след наступим. Главное из-за паренька хлопочу. Один он у меня, а как-то все растет не по пути: ни в ученье, ни к хозяйству не пристроен. Вот и пошли…
Дошел печальный рассказ до сердца дедова и он разговорился.
— Вот я и говорю: пчела и та живет как-то по божьему, и все она в труде и завсегда у ней порядок.
Старик с нежностью взглянул в сторону ульев.
— Вот у меня возле сотни ульев, а всякая летит в свой дом, все запасает, все копошится, строит, гоношит… А меж людей все свары, все раздоры. И все люди как-то, кто куда!..
И дед вовсе рассердился на Илью.
— Да съешь меду-то! Экой ты какой, сурьезный! Брезгливой ли? Поешь меду, а табачино-то оставь. Успеешь наглотаться зелья-то!
Илья бросил папиросу, придавил ее подошвой, ухмыльнулся и бережно взял мед.
Старик глядел на него, с нежной уверенностью ожидая, как быстро и целебно подействует на парня мед.
И, правда, сладость меда разлилась сначала виноватой, а потом счастливой улыбкой по пушистому и загрубелому лицу Ильи. Он даже крякнул от наслаждения и встал, весело сказав:
— Ну, лошади мои теперь наелись. Надо скорее запрягать да по холодку ехать.
И он обрадовано предложил Петровану:
— Давайте собирайтесь, подвезу на тройке!
Микулка даже подпрыгнул от неожиданной радости. Впервые в жизни на почтовой тройке, с колокольчиками да в повозке! И ни чего он больше не желал теперь, как поскорее вырасти да сделаться широким, загорелым, запыленным ямщиком с просмоленными колесной мазью пальцами, чтобы брать ими уголья и даже не крякать.
Заря потухла.
Петрован, Микулка и Илья, как с родней, простились с дедом и пошли запрягать лошадей, но вскоре радостные голоса их поманили старика на тракт. По крутой тропинке дед поднялся на дорогу. Покашлял от одышки, с завистью взглянул на тройку лошадей и особенно на крепкого коренника, высоко и весело поднявшего красноречивые уши, слушавшие в звоне колокольцев под дугою или в затихшем поле что-то свое, лошадиное и людям непонятное.
