— Господа, в последний раз предлагаю вам примириться! — хотя на самом деле от него до этого не исходило ни единого предложения на эту тему.

— Прошу вас не тратить понапрасну время! — я решился вступить на зыбкую стезю, любезно рекомендованную мне острым умом Вадима Викентьевича.

— Если Павлу Владимировичу будет угодно… я готов… — промямлил Скальцов, с какой-то животной жалостью поглядывая на меня и остальных, словно от них что-то могло еще зависеть. Краем глаза я заметил брезгливую гримасу, пробежавшую по лицу Кубацкого.

— Павел Владимирович, я умоляю вас — прислушайтесь к голосу разума! — прогудел отец Ксенофонт. — Стоит ли кровью умножать другую кровь? Довольно же…

— Именно только голосу разума я и внемлю, безжалостно отвечал я, видя, как бледнеет Сергей Диомидович, как жизнь уже заранее покидает еще недавно полнокровное лицо этого вечного холерика.

— Отец Ксенофонт, Аркадий Матвеевич, Вадим Викентьевич, я не желаю, я не хочу!.. — с неожиданной для него робостью как-то по-детски залепетал Скальцов. — Павел Владимирович, право же…

— Ну, хватит уже соплей! — решительно вступил Кубацкий, протягивая нам обоим пистолеты. — Не будьте нюней, Сергей Диомидович, надобно отвечать за свои проступки. Что вы, ей-богу, как размазня!

Слова эти, словно оплеуха, подхлестнули Скальцова: вздрогнув, он выпрямился, неверной рукою взял оружие и, перестав скулить, дошел до отметины, с которой должен был либо убить меня, либо стать убитым самому.

Встав на своем месте, я посмотрел в ярко-синее небо и на всякий случай произнес единственную короткую молитву, пришедшую мне на память. Не то чтобы я опасался меткости бывшего судейского, наверняка, никогда не державшего в руках пистолета, но не брать в расчет роль случая, волею которого даже самые меткие стрелки иной раз оказываются поверженными от рук совсем никчемных дуэлянтов, я не мог! Мне припомнилась история с прапорщиком Шмидтом: будучи оскорбленным своим более зрелым и опытным однополчанином, к тому же — отчаянным бретером, много раз стоявшим у барьера, ссылавшимся за то на Кавказ и, тем не менее, ни разу не задумывавшимся — стреляться или не стреляться, Шмидт от волнения (как же, первая в жизни дуэль!), почти не целясь, выстрелом снес тому полчерепа. Надо было видеть изумленное лицо убитого — на нем, казалось, кровью было начертано: «Ну, брат, не ожидал!» Подобных курьезов я мог бы припомнить не менее чем с полдюжины — сами понимаете, в такой момент это не прибавляло мне оптимизма!

Скальцов, нерешительно подняв оружие, нацелил ствол прямо мне в лицо и, пытаясь сосредоточиться, растопырил пальцы отведенной в сторону левой руки — при иных обстоятельствах я бы, наверное, прыснул со смеху, наблюдая за его комичной фигурой! По левую сторону от меня замер, поднеся щепоть ко лбу, отец Ксенофонт, застыл Аркадий Матвеевич, и только Кубацкий с невозмутимою усмешкой наблюдал за происходящим, выжидая исхода дела. Ну же, скорее!

Пушечные удары колотящегося сердца, верно, приглушили звук выстрела, потому что я сперва так и не понял, отчего мою шею ожгла жгучая боль. Лишь увидя дымок, рассеивающийся от дула пистолета Скальцова, я сообразил, что жив и уже пришло время заканчивать затянувшийся кровавый спектакль. Не глядя в лицо Сергея Диомидовича, я вскинул руку и почти сразу выстрелил. Скальцов, дернувшись от попавшей ему прямо в сердце пули, еще некоторое время стоял неподвижно, а затем кулем повалился в мокрую траву, закончив свой бесславный жизненный путь.

— Мертв! — хладнокровно отчеканил Кубацкий, с заметным отвращением попытавшись найти на его шее пульс.

Со времени моего возвращения в Петербург прошло уж более полугода. В столицу незаметно пришла весна, потихоньку растапливая неверным своим светом невский лед и вселяя в души горожан радостное предвкушение тепла и ухода суровой северной зимы. Несмотря на все еще идущий Великий пост, в ресторациях и иных веселых заведениях рекою полилось шампанское, дамы оживили все еще теплые гардеробы яркими деталями, старушки на площадях и у торговых рядов наперебой предлагали купить подснежники — одним словом, ликование природы передавалось всем обитателям Северной Венеции, не исключая и вашего покорного слугу.

Не стану утомлять вас излишними перипетиями развязки кровавых событий в Медынском — скажу только, что все завершилось именно так, как предсказывал Кубацкий. После дуэли все мужчины, собравшись в кабинете Аркадия Матвеевича, почти не глядя друг другу в глаза, порешили, что, без всякого сомнения, убийцей был Сергей Диомидович Скальцов, в доказательство чего Вадим Викентьевич поведал несколько историй из жизни погибшего судейского чиновника, которые повергли всех присутствующих в состояние крайнего негодования. Исключение составил лишь отец Ксенофонт, окончательно решивший встать на путь покаяния и искупления содеянного, а потому поначалу упершийся в одном: рано, мол, делать скоропалительные выводы, необходимо-де дождаться приезда полиции!

Увещевания князя и Кубацкого никак не помогали, все уже начали приходить в отчаяние, пока Аркадий Матвеевич не предложил святому отцу взамен на поддержку общей версии пожертвовать на ветшающую церковь пять тысяч. Видя колебания батюшки, Вадим Викентьевич, не дрогнув ни единым мускулом, с ходу добавил от себя еще десять, что и решило все разногласия. За совпадение точек зрения на происшедшее наших и Авдотьи Михайловны с Дашей пообещал взяться князь. Таким образом, к приезду полиции единственной версией недавних событий была такая: невоздержанный и падкий до сладострастных утех отставной судейский чиновник Скальцов, страстно возжелав дочь управляющего Медынским Шмиля Анну, улучив удачный момент, изнасиловал ее, а когда та выяснила, что беременна, то пообещала публично разоблачить негодяя.

Силясь не допустить огласки содеянного, Скальцов убил несчастную, а чтобы запутать всех окончательно и отвести от себя подозрения, выкрал у Авдотьи Михайловны ключ, усадил тело убиенной в кресло и подкинул во флигель портсигар ни в чем не повинного Кубацкого. Приехавший на подмогу Юрлов уже через пару дней вышел на след маньяка, результатом чего стало и его убийство. Обвиненный мною в подозрениях на то, что все случившееся — именно его рук дело, Скальцов вызвал меня на дуэль, контузил в шею, но и сам погиб от праведной пули.

Молоденький следователь, тщательно допросив всех, включая даже и Силантия, охотно принял наш рассказ за истинную правду, мне даже сошло с рук участие в дуэли, в итоге дело в рекордно короткие сроки было закрыто, и мы, съездив в город и дав повторные свидетельские показания, наконец-то все могли быть свободны! Вздохнув с облегчением, мы быстро разъехались кто куда: быстрее всех испарился Вадим Викентьевич, наиболее тяготившийся вынужденным обществом семейства Кашиных — понятно почему! Я же не торопясь собрал свои чемоданы, отужинал на славу и к вечернему поезду отбыл на станцию, пообещав себе никогда более не вспоминать о проведенном в Медынском лете и, по возможности, никогда не общаться с семьей дядюшки, будто они и не существовали!

По приезде в Петербург, разумеется, мне не удалось избежать долгого объяснения с отцом, так как некоторые отголоски происшедшего таки докатились до столицы, в результате я прослыл едва ли не героем, поставившим жирную точку в похождениях кровавого извращенца. Изрядно покуролесив по раутам и обедам чуть не во всех знатнейших столичных домах, к декабрю я все-таки вынужден был поступить на службу — ясное дело, не без протекции отца. Служба, впрочем, была приятной, необременительной и, деликатно выражаясь, не без дополнительных финансовых возможностей, так что жизнь моя потихоньку наладилась и вошла в новое, даже еще более приятное русло. Отец, видя мое усердие и рвение, смилостивился и пообещал переписать завещание заново, ибо после моей отставки в гневе порвал его, пообещав, что, пока я не встану на путь исправления, мне не видать ни копейки.