Изменившись в лице, Кубацкий отдернул руку и, не утирая выступившей испарины, как плохо управляемая пьяным кукловодом марионетка на неверных ногах, несколько криво плюхнулся на стул.

— Господа, это какое-то недоразумение! — пробормотал он, вмиг растеряв обычный свой самодостаточный вид. — Я оправдаюсь, господа, но, видит бог, — это не я!

— А это, государи мои, еще один сюрпризец! — Как фокусник, вынул из того же внутреннего кармана Юрлов небольшую тетрадочку в сафьяновом переплете. — Покойница, оказывается, вела дневник… Я его почитаю и непременно извещу вас, что думаю по поводу прочитанного!

Готов был поклясться, что лица Скальцова, батюшки и Кубацкого при словах о дневнике разом омрачились еще более! Черт, что за создание была эта Шмиль?! Уж не крутила ли она романчики со всеми тремя одновременно? Признаться, от таких особ, что называется, не от мира сего, можно ожидать чего угодно! Помню, во времена кавалерийской молодости, у моего знакомца корнета Гусева завелась одна такая знакомая: она любила декламировать какие-то в высшей степени престранные стихи, гадать на даму треф, искать даже в самых пустячных и ничего не значащих, казалось бы, событиях некий тайный, и непременно зловещий, смысл, и вообще — была, откровенно говоря, не совсем нормальной особой! Так вот, закончилось все весьма прискорбным образом: предположив, правда, чего греха таить, не без основания, что корнет не имеет на ее счет никаких серьезных намерений, застрелила бедолагу Гусева у него на квартире и застрелилась сама. Кто знает, может быть, покойная Анна тоже была из таких? Увы, должен признаться, что не знал ее абсолютно — ни с этой, ни с какой другой стороны!

— А что тянуть-то, Михайло Яковлевич? — вкрадчиво спросил Скальдов, проводив глазами обратный путь тетрадочки во внутренний карман облачения Юрлова. — Может, вместе и зачитаем девичьи потаенные мысли?

— Извините, друг мой, не могу — тайна следствия! — решительно мотнул головою Юрлов. — А вас, любезнейший Вадим Викентьевич, уж простите великодушно, вынужден до выяснения обстоятельств содержать под домашним арестом — уж больно улики противу вас серьезные!

— А вы не допускаете мысли, что если кто-то умыкнул ключ у Авдотьи Михайловны, то он мог точно так же поступить и с моим портсигаром? — пристально посмотрел в глаза Юрлову уже справившийся с первоначальной растерянностью Кубацкий.

— Отчего же, сударь мой, охотно допускаю, — не стал спорить Юрлов. — Точно так же, как предположение о том, что это мог быть ловкий ход с вашей стороны: дескать, настоящий убийца все улики на меня замкнул, это же, мол, очевидно и слишком было бы просто! Всякое, сударь, бывает, поверьте! А я вам — и, кстати, всем остальным, советую, пока я тетрадочку-то не прочел, ежели есть что сказать — так говорите сейчас, иначе — все одно докопаюсь!

— Поздно уже! — с некоторой даже дерзостью широко зевнул Кубацкий. — Спать хочу, устал! Где прикажете разместиться, господин следователь? В чулане или на чердаке?

— Ну зачем же на чердаке! — усмехнулся Юрлов. — В своей комнате и почивайте на здоровье! Только вот, Аркадий Матвеевич, хорошо было бы этого вашего… Силантия, что ли, пригласить Вадима Викентьевича посторожить, мужчина он видный, страхолюдный! Да и остальным, в случае чего, спокойнее будет!

— Распоряжусь! — пошел кликать старика Василия князь.

— Ну а с вами, господа, — Юрлов, сонно жмуря глазки, обратился ко мне, Скальцову и отцу Ксенофонту, — если не возражаете, мы завтра поговорим с каждым отдельно… Верно Вадим Викентьевич сказал — поздно уже, день длинный был, непростой. — И чуть заметно зевнув, перекрестил маленький ротик.

— Все одно скажу — диавольские сие козни! — бросил на прощанье отец Ксенофонт, поднимаясь вместе со мною по лестнице. — Господин Кубацкий — плохой христианин, но не диавол, нет!

— Вы полагаете, святой отец, что диавольского гораздо более в вас или во мне? — осведомился я. — Совсем забыл, есть же еще месье Скальцов — этот-то точно за самого сатану сойдет!

Отец Ксенофонт ничего не ответил, лишь задумчиво покачал головой и скрылся за дверью в свои покои.

— Доброе утро, батюшка! — просунулась в приоткрытую дверь моей комнаты ласковая физиономия Юрлова. Я заканчивал утренний туалет, а потому с некоторым неудовольствием взглянул на утреннего визитера: признаться, не очень-то люблю представать перед посторонними взорами не готовым к выходу. Даже в полку, подметив эту мою слабость, меня за глаза называли «Хористкой» — за желание всегда выглядеть безукоризненным и по возможности всем нравиться. «Слушайте, Беклемишев, вы бы хоть не побрились бы иной раз, что ли!» — заметил как-то мой ротмистр фон Бек. — «Счастье, что я знаю вашу привязанность к женщинам до двадцати пяти, а то подумал бы черт знает что!»

— А я вот с утречка решил с вами побеседовать… с глазу на глаз, как говорится, — продолжал Михайло Яковлевич. — Уж больно вы меня, старика, заинтриговали!

— Прошу вас, присаживайтесь где угодно, — вздохнул я, поняв, что отделаться от долгой беседы до завтрака не удастся. Я расположился на прибранной уже кровати, вольно закинув ногу на ногу, а Юрлов — в кресле напротив.

— Историей интересуетесь? — полюбопытствовал гость, вертя в руках томик Карамзина. — Похвально, весьма похвально! Сейчас молодежь все больше романчики препустые почитывает — оно, конечно, для глаза-то приятно, а для ума пищи-то никакой не дает!

— Михаил Яковлевич, — сколь мог учтиво, прервал я старика. — Карамзина я читаю только перед сном, для скорейшего погружения в объятия Морфея, и то потому лишь, что книга сия лежит здесь, вероятно, со времен царствования Николая Павловича. Признаться, я собирался завтракать, поэтому, ежели у вас ко мне дело, предлагаю немедля к нему и приступить!

— Что ж, давайте приступим, — с готовностью согласился Юрлов. — Я-то уже позавтракал яишенкой — знаете ли, привычка рано вставать. Все кажется, что если долго буду спать, что-нибудь случится важное — и без меня. Это, верно, стариковское, недолго уж осталось, хочется увидеть, прожить побольше — хоть бы и вовсе ничего не происходило, а все одно — хочется! Ну да ладно! — он застенчиво кашлянул, мол, расчувствовался, пардону прошу. — Вы сами-то, сударь, как мыслите о происшедшем?

— Что именно имеете в виду? — полюбопытствовал я, сваляв, конечно, изрядного Ваньку — такие штуки, может, и прошли бы с кем другим, но не с Юрловым.

— Полноте, голуба моя, вздор-то нести, — с неожиданной суровостью произнес Михайло Яковлевич. — Вы что — меня дурачком сельским трактовать изволите? Не стоит, не советую. И не с такими потешниками общаться приходилось, да только где они? А я — вот он, перед вами, и прошу вас ответить на простейший вопрос.

— Да что ж вы сердитесь, Михаил Яковлевич? — мне пришлось взять иной тон, чтобы умилостивить разгневанного старика, проглотив несколько фамильярное обращение «голуба». — Вы же не уточнили, о чем вопрос-то ваш? Если об убийстве — это одно. А если, например, о загадочном исчезновении ключа и приключениях покойницы…

— Обо всем, голуба, обо всем, — скороговоркой, впившись взглядом мне в глаза, сказал Юрлов.

— Обо всем… — задумался я. — Ей-богу, Михаил Яковлевич, даже не знаю, что и сказать. Если честно, то, возможно, святой отец-то прав — чертовщинкой попахивает! Ладно, убили, но фокусничать-то к чему?

— А в этом-то, сударь мой, и прелесть этого дельца! — загадочно улыбнулся старик. — Ощущение такое складывается, словно скучает кто, скучает и забавляется: дескать, все вокруг — второй сорт, а он, хитрец и негодяй, — сорт первый! А? Не думали так?

— Честно говоря, мне в голову такая мысль не приходила! — откровенно признался я. — Скорее, я полагал, что здесь замешана либо бешеная страсть, либо отвергнутые чувства, а остальное — все эти таинственные метаморфозы — для отвода глаз, чтобы с толку всех сбить.