— Галя, как я рада тебя видеть! Мой братец уже собрался и скоро уедет. И мы останемся одни.

Присев на ближайшую скамейку, я стала оглядываться, хотелось запомнить планировку. Просматривалось только правое крыло здания.

— Какой чудный сад! С этой стороны ваш замок несколько иначе смотрится! — воскликнула я.

— Тебе нравится, а мне нет. Весь этот дом давит на меня. Он бы и моей маме не понравился.

— А твоя мама разве…

— Я уже говорила, она при родах умерла, я ее не знала совсем. Но у меня была нянька, которая мне рассказывала о моей маме. Я, говорят, вся в нее. Не только внешностью, но и характером, и даже болезнями. А нянечку мою звали Раиса. Когда я была маленькая, не выговаривала, называла ее Виса. А потом, дурачась, просто Киса звала. Она такая мягкая, теплая и добрая была. Потом уехала нянчить своих внуков. Я до сих пор по ней скучаю. Ой, что это я… пойдем, Галя, в картинную галерею. Посмотришь, особенно на тех моих родных, которых уже нет, а главное — мамин портрет. Сама увидишь, как мы похожи. Только я туда люблю ходить одна. Правда, иногда делается как-то не по себе. Но мне кажется, что все они со мной разговаривают, о чем-то хотят рассказать, вот я и хожу. Мы прямо через сад пройдем. Но это у нас даже не сад, здесь все как было… Мы ничего не переделали, ничего не срубили. Видишь, будто небольшой лес, он мне больше нравится, чем Бронин сад — каменный, какой-то неживой, но современный, его тоже потом тебе покажу.

Из сада мы прошли узким полутемным коридором в большую светлую комнату. Из мебели был всего один диван в стиле ампир. Люстра мне напомнила по объему и шику дворцовую, а пол, как и в холле, был тоже мозаичный, но не каменный, а из каких-то особых пород дерева.

— Здесь, Галя, создан свой микроклимат. Чтобы картины хорошо сохранить, поддерживается определенная температура, не допускаются сквозняки. Вот мой дед Родион, и это тоже он. Правда, как два разных человека?! Он был партийным работником, а здесь в неформальной обстановке на даче его художник рисовал. И, наконец, третий его портрет — перед смертью. Он уже с окладистой бородой. Мой братец на него, когда не с похмелья, очень похож. И назвали его в честь деда Родионом.

Я была удивлена, что девочка трещит без умолку, хотя Оля по натуре немногословна. Это мне мешало сосредоточиться и все хорошо осмотреть. Следующий портрет — сегодняшнего хозяина, отца Оли. Надо признать, в молодости Олег Хванский был хрупок, с обычным, не запоминающимся лицом, но с годами (на втором портрете) уже как бы другой человек, оформившийся, с волевым подбородком, зачесанными поредевшими волосами, открывающими большой умный лоб, с глубоко посаженными холодными глазами. И вот эта появившаяся со временем выразительность подчеркивала, что он плоть от плоти своего отца.

Мне не терпелось посмотреть и женские портреты. Олин будто заученный комментарий и ощущение, что кто-то за нами наблюдает, мешали и нервировали. Усилием воли отбросив все эти помехи, я стала вглядываться в первый женский портрет, который меня поразил какой-то болезненностью. Чувствовалось, что художник хотел уйти от этого, но этот факт остался на изображенном лице — удлиненном, печальном, с очень проникновенным взглядом. Казалось, эта женщина знала больше, чем могла сказать.

— Это мать Родика — первая жена моего отца. Она тоже, как и моя мама, умерла при родах.

— Олечка, думаю, тебе здесь нелегко бывать…

— Нет-нет, остальное потом, а теперь увидишь мою маму. Этот портрет мы особенно бережем.

Оля отдернула тонкую ткань, и я невольно ахнула, даже ноги подкосились. Но тут же сообразила, что здесь не на что опереться.

— Вот сюда присядем. Диван я попросила придвинуть, чтобы лучше видеть мою мамочку.

С портрета смотрела сама Оля. И лицо, и волосы, те же распахнутые ярко-голубые глаза, красивый открытый лоб, чуть припухшие губы, и родинка на том же месте. И, как ни странно, одежда напоминала сегодняшний Олин сарафан. И возраст…

Словно подслушав мои мысли, Оля вскочила с дивана и сказала:

— Здесь, на портрете, моя мама уже была беременна мной. Поэтому она сидит, и за складками платья ничего незаметно.

— Портрет, видимо, уже реставрировали?

— Нет… да. В общем, только в одном месте он попортился, потому что упал со стены. Сам упал… Чудеса какие-то! Все тогда были расстроены, потом отдали портрет на реставрацию. И еще, видишь, у мамы на груди кулон старинный? Он сейчас хранится у отца с ее фотографией и знаком Зодиака внутри. Она тоже Рыба, как и я. Она меня родила в свой день рождения.

— Олечка, значит, ты будешь счастливой. Примета есть…

— Нет, не верю в приметы. Теперь совсем не верю, — вдруг резко перебила Оля, и я заметила, как у нее навернулись слезы.

— А где портрет сестры твоей мамы, то есть Брониславы?

— Тетя свой портрет держит у себя, не хочет с умершими.

— Но ведь портрет твоего отца тоже здесь, в этом зале.

— Все, кому положено, здесь! И зачем, Оля, ты именно сюда привела гостью? — внезапно раздался резкий мужской голос.

В дверях стоял молодой человек лет тридцати, с пышной шевелюрой и щегольскими усиками, в пиджаке от Армани. Взглянув на свои золотые часы, пахнув французским парфюмом, он добавил:

— Прошу в гостиную, туда подадут чай и кофе.

— Это мой брат Родион. А это Галина. Пожалуйста, познакомьтесь, — попыталась сгладить ситуацию Олечка.

— Очень приятно, как вас по отчеству?

— Галина Павловна.

— А я Родион Олегович. Значит, наша малышка-глупышка вас сразу в этот покойницкий зал?.. А ведь у нас есть что посмотреть. Хотя бы коллекцию оружия. Но сейчас в гостиную, а то все остынет, прошу.

Не помню, какими лабиринтами мы прошли в большую, с арками и колоннами комнату, точнее, в «шкатулку» — сплошь задрапированную. Стены обтянуты дорогим гобеленом, как в старые времена, окна зашторены мягкими портьерами, кругом горели бра, канделябры, подсвечники. Света — хоть отбавляй! Но показалось душновато от всего окружающего — кресел, банкеток, диванчиков, обтянутых кроваво-красным бархатом. Чайный столик сверкал сервировочными приборами. И тот же в неслышной обуви человек сновал туда-сюда с подносами: подал чай, кофе, пирожные, печенье трех сортов и фрукты.

Усевшись в предложенное маленькое креслице, я не знала, куда деть свою сумочку. Пристроив ее на колени, как Ирка, начала от волнения. теребить застежку и, кажется, нечаянно открыла. Но во время чаепития этого не заметила. Молодой хозяин строил улыбки, даже пытался сыпать анекдотами, вполне приличными для слуха, но глупыми. Видимо, считал одну из слушательниц еще несмышленой, а другую серой по определению. Родион дважды куда-то удалялся и возвращался все более веселым.

— Это он уже в буфетной коньячком заправился, скоро уедет, потерпим немного. Галя, ты ведь не уйдешь после чая? — прошептала, наклонившись через стол, Оля.

Я не успела ответить. Не заметив салфетку на столе, полезла в сумочку за своим носовым платком (мне казалось, что я вся в испарине). И тут посыпались мои рисунки, которые я сунула в блокнот перед поездкой. После посещения замка я ведь собиралась побывать в Глотовке и показать кое-кому наброски.

— Ой, а этот, с большим носом, мне знаком! Родик, я его видела с тобой у ворот, он приезжал. Только в гости ты его не пригласил. Мне показалось — тип неприятный. Галя, ты этого грузина, или, как его… знаешь?

— Дайте, Галина Павловна, я посмотрю, о каком таком знакомом, да еще кавказской национальности, идет речь?!

Родион буквально выхватил у меня из рук рисунок, отстранив наклонившуюся ко мне Олю.

— Сестра, ты что-то путаешь. Не знаю такого. Он кавказец, да. Но они мне кажутся все на одно лицо.

— Нет, Родя, ты же знаешь, я рисую и лица хорошо запоминаю. И Галина художница, мне тетя об этом сказала. И я ей хотела бы свои рисунки показать. Галя, ты рисуешь в основном портреты? А с меня можешь сделать портрет, прямо сейчас начать?

— Ольга, угомонись. Галина Павловна в гостях, а не на пленэре. Не работать и не угождать твоим капризам пришла.