— Николаевич, — ухмыльнулся брат.

— Петрович, — покачала головой мать.

— Ма, ты чего? Мы Николаевичи. Он Николаевич — нервно засмеялся брат.

— Петрович пиши, — тем же ровным голосом, не глядя на сына, сказала мать. — Петрович. Мне-то лучше знать, какое у него отчество.

Например,

Женщина неопределенного возраста, с морским загаром и чужими белоснежными зубами, попросила написать на памятнике:

— Вот так, косо, через всю плиту пишем — Владимир Петрович.

— А фамилия как?

— Без фамилии.

И смотрит на меня внимательно и строго, как профессор на государственном экзамене в университете.

— Понятно.

Отвечаю так, будто у меня каждый день по десять памятников без фамилий заказывают, а еще десяток и без имен.

— Даты рождения и смерти тоже писать не будем? — интересуюсь.

— Нет, нет. Даты пишем, обязательно пишем.

Дата смерти загадочного Владимира Петровича оказывается в прошедшем десятилетии.

— Давно скончался, — замечаю. — Там что-то уже сделано, на участке?

Женщина начинает елозить на стуле и смущаться.

— Там только крест. Металлический, — наконец выдает она, цедит слова сквозь свои чужие зубы. — Мы долго не решались. Понимаете.

Она делает голос тише и наклоняется ко мне, приближаясь до уровня полной конспирации.

— Понимаете, он работал в КГБ, под руководством того самого. Понимаете.

Говоря — того самого — она показывает глазами на потолок и многозначительно поводит бровями.

— Понимаете, он же работал в отделе борьбы с инакомыслием. Вот мы и не решались долго памятник ставить. Да и сейчас без фамилии решили делать. Чтобы никто не догадался. И не мстил ему. Ведь многие помнят. Понимаете. Многие помнят.

Например,

Мать с сыном заказали памятник и попросили выбить внизу, под датами рождения и смерти, строчку — «От жены и сына…». Через день позвонила их бабушка и попросила добить еще ниже — «От любящей мамы…». Еще через день пришли какие-то люди, привели с собой сына и заставили его указать в договоре, что на тыльной стороне памятника будет выгравировано «От брата и всей его семьи…». Потом, еще через несколько дней, приезжала заказчица и просила дописать строчку «От скорбящих родственников из Днепродзержинска». На тот момент на самом памятнике уже не осталось свободного места, и дописывать пришлось на гранитной тумбе-подставке.

В итоге, когда памятник установили, он был исписан эпитафиями весь, со всех сторон, и походил на недавно освободившегося из зоны рецидивиста, татуированного с головы до ног.

Например,

Пришли заказчики, две женщины, две невестки, и заказали четыре памятника на одно кладбище в области — деду, его жене, его брату и его сыну, то есть бывшему мужу одной из невесток. Высота памятников у всех разная. Деду — 120 см, бабе — 100 см, брату его — 110 см, а сыну его — 130 см. Дня через два одна из невесток приехала сама, а договор на неё был оформлен, и перезаказала. Деду — 100 см, бабе — 80 см, брату деда — 100 см, а сыну — 150 см. Дальше приезжали все подряд, и невестки вдвоем, и невестки с какими-то тетками, толи сестрами деда, толи кумами. У каждого находилась своя версия, какого размера должны быть памятники. Борьба за сантиметры высоты развивалась стремительно. То вперед выходил дед со сто сорока сантиметрами, то его сын, то наоборот, всех опережала бабка, а сын и дед довольствовались ста сантиметрами высоты. Приезжали и какие-то мужики, которые все больше помалкивали и жались по стенам, пока женщины громко сорились, визгливо кричали и ругались матом. Скоро они стали ездить ко мне, как на работу — день через день. Страсти кипели, распугивая прохожих. Закончил весь этот бедлам второй сын деда. Он приехал внезапно, крепкий такой дядька на старом «Крузере», в пиджаке и кепке, зашел в контору и рявкнул на бушующих родственников так, что, кажется, даже каменная свечка, вырезанная на гранитной арке, испуганно затрепетала. Потом, ни на кого не глядя, сын прошел к столу, порвал писанный-переписанный договор и сделал новый заказ — четыре памятника, все высотой 120 см, все с одинаковой резкой креста сбоку, все на одинаковых тумбах, доплатил сразу всю сумму по договору, чтобы уже никто ничего не смог поменять, и ушел, так и не глянув ни разу по сторонам.

Например,

Её дочь умерла в шесть лет, утонула в реке, отдыхая у бабушки в Днепропетровске. Как она пережила, сама не понимает. Помнит, как заплетала мертвой, посиневшей доченьке косички, и левая все выходила какой-то кривоватой, и она её распускала и заплетала опять, распускала и опять заплетала.

Через четыре года почтой пришла официальная бумажка, на бланке и с печатью. В бумажке городские власти Днепропетровска в учтивой форме оповещали её о реконструкции кладбища под городской парк культуры и отдыха, предложили перезахоронить останки дочери, а так же предупреждали, что все невостребованные в течение двух месяцев могилы будут пущены под бульдозер.

В Днепропетровск из Киева она выехала на следующий день.

Трогать могилу она никому не дала. Сама, в одну лопату, выкопала яму. Сама открыла трухлявую крышку гроба. Сама, своими руками, косточка за косточкой, переложила дочку в новый гробик. И косичку её тоже, ту самую, непослушную левую.

Ехала в Киев в купе. Выкупила все четыре места и ехала, придерживая останки доченьки руками.

Перезахоронила её на Берковецком кладбище, тоже сама. Поп отслужил над свежей могилой заупокойную. Она прикрутила к оградке медальон с портретом дочери, смешной и кудрявой. Легла рядом. Думала, что больше никогда не встанет.

А прожила еще пятьдесят лет.

Она рассказывала мне свою историю вчера, тихо улыбалась виноватой улыбкой и немножко плакала, совсем чуть-чуть, за что очень много извинялась.

Ей исполнилось 79 лет.

Она заказала двойной памятник — дочери и себе, потому что они скоро, совсем скоро наконец-то будут вместе.

Сьогодні п'ятниця, а по п'ятницях я дав собі обіцянку писати в блог виключно українською мовою.

От же розпочнемо експеримент, бо українською я взагалі пишу вперше.

Робить зауваження, якщо вважаєте за потрібне.

І поговорімо за київських таксистів.

Наприклад,

Тією зимою, коли на Грушевського дим від палаючих шин закопчував щити озвірілих «беркутівців», потягом з Донецька в Київ приїхала одна моя знайома жіночка. Південний вокзал, ранок, сніг дрібною рисовою крупою насипає з низького неба і холод пробирає до хребта. Знайома сідає у таксі, яке заздалегідь, ще й з вагону, викликала телефоном на вокзал. Пошарпаний «шевроле лачеті» з таким же пошарпаним водієм за кермом, якій курить в відкрите вікно, поки чекає на пасажирку.

В салоні авто холод, і пролітають одинокі сніжинки.

У таксиста втомлений вид і червоні з недосипу очі.

— Усе в порядку? — про всяк випадок питає знайома. Їй самій тривожно, всю ніч сусіди по купе лякали один одного десь підслуханими подробицями київського майдану, розповідали про кривавий «правий сектор» та ховали страх за пляшками з пивом.

— Ні, - качає головою таксист. — Ось з ранку бійці «правого сектору» напали на таксистів у вокзалу. Мені у машині вибили скло. А мені ще вас везти.

Знайома з переляком дивиться на водія, на його втомлене обличчя, на вікно з його сторони, озирається навколо.

— Та поїхали, поїхали! Чого ж ми стоїмо? — вигукує вона, і за спинами пасажирів біля виходу з вокзалу їй вже мариться той самий невідомий «сектор». — Поїхали вже так! Що ж робити!

— Можна так? — перепитує таксист.

— Можна, можна, тільки поїхали вже!

Вони їдуть по Києву. Знайомій холодно, вона ховає руки до кишень, тремтить, але терпить. Водій навпаки, йде,

підставляючи обличчя

зустрічному

вітру, посміхаючись якимось своїм думкам.

Біля свого під'їзду знайома виходить з машини та розплачується через водійське вікно.