— А колбаса? Вспомни, какая была колбаса! Не то, что сейчас!

— Да она и сейчас замечательная, колбаса. Вон, зайди хоть в «Сильпо», хоть «Фуршет», колбасы этой самой разной завались, из любой страны мира.

— Не надо нам никаких фуршетов. А колбасы нормальной нет. Белорусская еще ничего, а остальную российскую есть просто невозможно. Так что — хорошо было при Союзе. Пока с американцами дружить не начали.

Переубедить мою российскую тещу ни в чем не возможно. Даже при наличии самых верных аргументов.

Теща выдает истины с уверенностью тепловоза.

— Америка навезла вам солдат НАТО!

— Где?

— Везде, вон они, ходят по улице!

— Да где же?

— Да вон же, в рыжих ботинках!

— Так это наши!

— Конечно, ваши, сейчас все НАТОвские — все ваши!

— Да это наша форма, вот, на сайте Министерства Обороны Украины, фото новой украинской военной формы.

— И что?

— Как — что? Она не похожа на форму НАТО! Вот, в интернете фото НАТОвской формы, она другая.

— Да в ваших интернетах можно что угодно нарисовать!

Спорить бесполезно. Эти убеждения невозможно разбить аргументами, потому что на убеждениях они не держатся, только на вере.

Я давно не спорю. Я довожу убеждения до абсурда.

Например,

собираюсь на работу, надеваю камуфлированные брюки, шнурую высокие бундесверовские ботинки. Просто военная форма очень практична для работы, в ней удобно лазить по кладбищам между могил на промерах. И ботинкам уже года четыре, и брюкам где-то столько же.

— Какой ты весь военный, — замечает теща в коридоре.

— Конечно, — отвечаю. — Сегодня ведь второе число, а у меня фамилия на букву Б.

— И что?

— Так у нас всё мужское население обязали проходить военную подготовку. Обязательные курсы самообороны. Раз в месяц. У меня фамилия на Б, вторая буква в алфавите, значит, у всех мужчин с фамилией на Б день сборов — 2-е число каждого месяца. Третьего числа — все с фамилией на В, потом на Г, ну, и так далее.

Теща кивает.

Придуманный мною абсурд не вызывает у неё никаких сомнений.

Как и солдаты НАТО на улицах Киева, в украинской форме, с простыми украинскими лицами и полтавским говором.

По рассказам тети Клавы, на колхозное поле воровать колоски ходила моя бабушка.

Бабушка говорила:

— Тебя, Клава, застрелят, с кем дети останутся? А меня что, меня не застрелят, меня Бог бережет.

Шел тогда моей бабушке тридцатый год. Мужа НКВД-шники увезли куда-то на край земли в «столыпинском» вагоне. Ребенок после короткого и жестокого следствия родился мертвым.

Терять, кроме жизни, было нечего.

А кошек готовить бабушку еще в Питере в революцию научила родная тетка. Готовить, собственно, кошку было не сложнее кролика. Труднее оказалось убить животное. Но тетка научила. Они вдвоем с бабушкой ловили кошку, потом засовывали её в мешок, тетка сквозь мешковину нащупывала голову животного и била по ней молотком. Не открывая мешка. И била. И бабушку, еще девчонку, воспитанницу девичьего монастыря, тоже заставляла бить, молотком по невидимой за мешковиной кошачьей голове. Потом они отрезали голову и хвост, на ощупь, не вытаскивая кошку из мешка. А потом уже вынимали тело и разделывали. Без головы и хвоста кошка выглядела не страшно, как обыкновенная еда.

Варили суп.

— Бей, — говорила родная тетка из Питера и протягивала бабушке молоток. — Ты должна уметь. Может пригодиться.

Пригодилось.

На поле за колосками бабушка ходила без страха — хотела умереть. Не то, что не боялась, а хотела. Заставили выжить только Клавкины дети и Бог. Последний не дал покончить жизнь самоубийством. Первые не дали потерять смысл жизни.

Позже, в сытом социализме, бабушку всегда охватывала паника, если в доме не оставалось хлеба. Шоколадные конфеты, шпроты в банках, апельсины и кремовый торт — ничто не успокаивало её. Даже если в холодильнике не было свободного места, но в хлебнице оказывалось пусто, бабушка паниковала. Ей казалось, что семья на пороге голода. И если уже не было возможности сходить в магазин, бабушка шла к соседке и брала взаймы у неё полбуханки, чтобы завтра рано утром, к самому открытию, отправиться в магазин и купить.

И долг соседке, и в семью, с запасом.

Это был один из первых моих заказчиков.

Старик с клочками волос на плохо выбритой тощей шее, с узловатыми руками из рукавов поношенного коричневого пиджака, с орденскими планками на груди под растянутым карманом.

Старик долго доставал из левого кармана пиджака носовой платок, слюнявил пальцы, распутывал узлы на платке, выуживал из него очки, водружал их себе на крупный в прожилках нос.

Потом долго рылся в правом кармане, наконец, извлекал оттуда конверт, опять слюнявил пальцы, вытаскивал из конверта бумажку с чертежом памятника, сделанного дрожащей старческой рукой, разворачивал его на столе, бережно приглаживая углы и складки.

Потом извернувшись, как собака выкусывает в подмышке блоху, долго отстегивал во внутреннем кармане какую-то пуговицу, слюнявил пальцы и отсчитывал сотенными купюрами всю сумму за памятник, бумажка за бумажкой.

— Не надо все сразу, — говорил я. — Большая предоплата — плохая примета.

— Надо, надо, — тряс головой старик. — Лучше сразу, мало ли. Сколько лет собирал, все боялся, что не успею. Вот, успел, слава тебе господи.

Потом лез он в пакет, который все это время держал у себя на коленях, доставал из него папку, а из папки фото — желтое фото в рыжих пятнах старости, на котором густобровый лейтенант, совсем мальчишка, с упрямой нижней губой и в роскошных галифе.

— Роскошные были галифе, — говорил старик, — что вы. За меня на эти галифе половина Киева жениться звала.

Потом рассказывал, как в семнадцать лет сбежал на фронт.

А война, да, хотя, что война. Вот, помню, козу мы украли в одном селе, и месяц прятали от командования в самоходке, чтобы молоком лейтенанта лечить. Бронхит был у лейтенанта, ужас какой. Но вылечили, да. Потом козу в другом селе отдали, боевая была коза, в след нам блеяла, как уезжали. А лейтенанта убило через неделю, осколком вот тут вжик, и все, стал я лейтенантом.

Через две недели старик пришел еще раз — принял работу, свой портрет на камне, гвардейский значок в углу каменной арки, дату рождения без даты смерти.

— Ну, все, теперь за место решить на кладбище, и все, установите памятник, и все, и помирать можно, как человек, слава тебе господи.

— Неужели, — осторожно интересовался я, — и помочь некому?

Он отмахивался. И отмалчивался.

Говорил, что войну прошел, и ничего не боялся. Ну, почти ничего не боялся. Нет, ну, боялся, чтобы не ранило тяжело, лучше, чтобы убило, но не ранило. А теперь вот еще бояться стал, чтобы не похоронили, как собаку.

Старик ушел, обещал перезвонить через неделю.

Он не позвонил ни через год, ни через два.

К концу первого года, когда ближе к зиме мы закончили основные работы и делали генеральную уборку на площадке, в углу обнаружили памятник деду. Подняли договор, месяц вызванивали, никто не брал трубку. Пробили адрес по номеру телефона, съездили, дверь никто не открыл. Еще через месяца два или три на звонок ответили — что здесь такой не проживает, не звоните, до свидания.

Памятник деду простоял на площадке три года.

Какое-то время мы искали его по фамилии в книгах учета на действующих кладбищах Киева. Ничего не нашли.

Еще через год мы переполировали памятник и отдали его первому пришедшему делать заказ пенсионеру, просто так, без денег отдали, без денег сделали новый портрет, надписи, и установили.