Его отец занимал важную должность в киевском горисполкоме, носил костюм с широкими брюками и галстук в профсоюзную полоску. Его мама была еврейка и врач, привычное по тем временам сочетание. Они жили на улице Тургеневской, он мало, что помнит, только огромное чувство счастья, какого-то щенячьего восторга и бесконечной любви. Его все любили, и он любил всех, мамины руки с запахом мыла и хлорки, колючие папины щеки, солнечного зайчика на беленом потолке, скрип паркета в коридоре.

В тот день 1937-го года мама с утра уехала на суточное дежурство в больницу. С ним остался отец, собирался поработать с бумагами, весело щелкал блестящей пряжкой на кожаном брюхе портфеля.

А потом за отцом пришли.

Арест и обыск были короткими и стремительными, отгромыхали сапогами по паркету, вывернули шкаф и трюмо, распотрошили комод, словно вспороли ему живот, и кишки чулок и ползунков вывалились на пол.

И уехали, забрав с собой отца.

А его бросили, одного, в пустой квартире на Тургеневской.

Ему было тогда восемь месяцев.

Он кричал сутки, от страха, голода, от мокрых ползунков, от жажды и потому, что не умел сказать по-другому. Соседи слышали его крик, весь день и всю ночь, но зайти в комнату так никто и не решился.

На следующее утро его, осипшего и обессиленного, в загаженной кроватке, нашла бабушка, мамина мама.

Он хорошо помнит её руки, мягкие и сильные, крепкие и добрые, рыхлые и нежные, такие разные и такие родные.

Он помнит, как эти руки подняли его над улицей и понесли, и передали другим рукам, а потом другим и другим, и ещё.

Это было позже, в 1941-ом.

Ему исполнилось четыре года.

Они в толпе еврейских переселенцев под бодрые немецкие марши идут по Тургеневской, куда-то в сторону Бабьего Яра. Его бабушка, мамина мама, держит его за руку, а в другой рукой она прижимает к животу подушечку, украшенную шелковыми розами и голубями. В подушечке аккуратно и бережно зашиты деньги, всеми сбережениями их семьи. Они едут на переселение, как говорит бабушка, как ей сказали на днях, как писали в газетах и листовках, а на новом месте деньги наверняка пригодятся, на первое время. Вокруг идут люди, тоже с детьми, с мешками и чемоданами, плотной толпой.

— Сара! Сара! Ну, куда ты с ним, на новое место?! Ну, куда? — кричит от тротуара его другая бабушка, папина мама, после потери сына высохшая и будто заострившаяся со всех сторон. — Не надо, Сарочка! Я тебя умоляю! Ну, устроишься там, обживешься, и я тебе его немедленно привезу! Сара!

— Сара! Ну, подумай, ведь на новом месте! Самой тяжело! А с ним еще тяжелее! Сара!

И бабушка вдруг решается.

Она поднимает его над собой на своих крепких и добрых руках, и передает другим рукам, тоже крепким и тоже добрым, а те передают его другим рукам, и он плывет над улицей, над толпой евреев, идущих на переселение в сторону Бабьего Яра, и доплывает так до своей бабушки, папиной мамы, и ревет от неожиданного расставания и встречи.

А потом два года они прятались по подвалам.

И он всю жизнь так и будет говорить:

— Это моя мама, которая бабушка…

Он живет в Киеве, он ученый, профессор, преподаватель и прочее.

Он много ездит по миру.

И когда у него спрашивают про то, действительно ли в Киеве хунта и фашисты, он отвечает, что да, действительно видел в Киеве фашистов, лично сам, сначала в 37-м, а потом в 41-м, и вспоминает эту историю из своего детства.

Дождаться десять дней, пока брага выстоится и можно будет выгнать из неё самогон, дядя Толик не умел. Он выпивал мутную глинистую брагу раньше, черпал металлической кружкой из бака, укутанного одеялами в углу комнаты, за диваном, у батареи. Утром черпал, иногда — в обед, и вечером обязательно, вечером из бака кружкой черпнуть, уж это святое дело.

Он жил беззаботным алкоголиком, тихо пропивал пенсию, и зарплату сторожа кооперативного гаражного хозяйства, и нажитое за шестьдесят лет барахло — чешский хрусталь, китайские вазы тонкого невесомого фарфора, немецкие столовые сервизы, турецкие ковры, «жигули» шестой модели бежевого цвета в экспортном варианте.

Откуда имущество трезвый дядя Толя молчал. Оттуда, где нас нет, не было и не будет.

Выпив, он становился разговорчивее.

Вазы он привез в 1975 году из Вьетнама. На фотографиях тех лет он в форме капитана, со значками химических войск на петлицах, маленький, щуплый, тонкий и улыбающийся. После первой кружки мутной браги дядя Толик на спор, без запинки, скороговоркой выговаривал «ортохлоробензилиден малононитрил» и заводил свой бесконечный рассказ о «тропе Хо Ше Мина». Ребенком я слушал его, боясь пропустить хоть слово, как он вдвоем с товарищем посреди джунглей перебирали простреленный движок ЗИЛа, как вьетнамцам были велики наши противогазы, как выкуривали бойцов Южного Вьетнама из домов в Дананге, как об этом нельзя говорить и нас всех за такие беседы однажды непременно расстреляют.

Ковры он привез в 1979 году откуда-то из Африки, то ли из Мозамбика, то ли из Анголы. Оттуда же он привез чеки, на которые через год купил свои «жигули». Про Африку дядя Толик рассказывал совсем мало, показывал единственную фотографию, он в гражданке в окружении угольных африканцев. Все улыбаются, африканцы больше, дядя Толик меньше.

Хрусталь, сервизы, кассетный магнитофон AKAI и телевизор SONY дядя Толик привез в 1982 году из Афганистана. Рассказ про Афганистан идет после второй кружки. В «Афгане» на территории части дядя Толик вместе с каким-то сослуживцем держал кинотеатр — обложенную пустыми деревянными ящиками палатку с телевизором и видеомагнитофоном. У дяди Толика был телевизор, у товарища — видеомагнитофон, кассеты им привозили афганцы. Почем стоил сеанс встречи с кино, дядя Толик не помнил, но всегда врал разные цифры.

Третью кружку, которая обязательная и вечером, дядя Толя пил за Чернобыль. В 1986 году он уехал в командировку. Вместе с другими офицерами запрыгнул на борт грузового «Урала», протяжно ревущего сигналом у края военного поселка, точно медведица, сзывающая загулявшихся в лесу медвежат, и уехал на две недели — ни письма, ни звонка. И вернулся совершенно лысым, без бровей, без ресниц, похожим на резинового пупса из магазина игрушек.

В 1989 году дядя Толик уволился из рядов вооруженных сил тогда еще СССР. Трезвым о службе он не говорил, как будто её и не было, пьяным его рассказам не верилось. Всех доказательств — чешский хрусталь, китайские вазы тонкого невесомого фарфора, немецкие столовые сервизы, турецкие ковры, «жигули» шестой модели бежевого цвета в экспортном варианте, весьма убедительные в нищих 90-х годах.

А в 2004-м он чинил крышу на доме у своей тетки, в Мариуполе, стареньком одноэтажном доме, не удержался, сорвался, неудачно упал на обломок трубы и умер.

Лене чуть больше сорока, двадцать лет она служит в Украинской армии, медицинской сестрой медроты 93-ей бригады.

Я сижу с Леной в кабинете дежурной медсестры, она за канцелярским столом, я на жестком топчане, мы пьем чай, и разговариваем. Вернее, она говорит, я слушаю и стараюсь ничего не забыть. Нас часто прерывают и отвлекают, сегодня часть батальона уходит в зону АТО.

Дверь кабинета открывается, и к нам заглядывает мужчина, тонкий и сутулый, с лицом интеллигентного наркомана.

— Привет, Лена.

Лена вскакивает со стула, обнимает мужчину, усаживает его на кушетку рядом со мной, наливает чаю, хотя тот вяло отнекивается.

— Ну что там? — спрашивает Лена. — Как папа? Как его здоровье?