— Почему же жить нельзя в хатах? — интересуюсь я.

— Да хаты те поломаны: печи разрушены, не только окон — косяков — ни дверных, ни оконных — нет. А там в лес не пойдешь — лесов там нема. Да и починки в тех хатах столько — лучше наново построить.

— Как же устроился ваш коллектив?

— Да так и устроился. Бабы плачут. Хозяину ни к чему приступиться нельзя — неизвестно с какого конца дело начать. И опять неизвестно: на долго сюда пригнали, али бо нет. По Кубани, да и у нас, такое шло — не разобрать… Тех туда погнали, этих сюда… А тут еще надо на колхозную работу идти… Ну, я посмотрел — толку на тех местах не будет… Что там в том колхозе горе мыкать? Взял я, да и утик в город… Да малость оплошал: документ свой старый оставил. По документу меня нашли, да в лагерь и отправили…

Было ясно — парень что-то не договаривал о своих активистских грехах.

Пинчук и Сементковский говорили о своем деле мало и неохотно. Оба они были ограблены при раскулачивании и семьи их полностью погибли в спецпоселках от голода. Про происходящее на воле оба рассказывают с печалью. Тюрьмы полны и беспрерывно идут этапы в лагеря и ссылку. Все заключенные голодны: помогать им некому — семейства разорены и уничтожены… В тюрьмах сплошь крестьяне. Губят их, как скот и нет конца этому горю.

Молодой человек Гонаболину, вел себя примерно. Ничто не обнаруживало в нем ярого комсомольца, сексота и вора. О своем комсомольстве он всегда говорил вскользь. Я, по своей доверчивости, относился к нему хорошо, помогал, чем мог. Однажды ночью, помогая мне в работе с животными, он рассказал о себе.

— Не жизнь у меня была, а жестянка. Отца я не знаю, матери не помню. Вырос в воспитательном. А там попал в беспризорники. Одно время в Ленинградедаже на кладбище зимовал. Заберемся компашкой в какой-нибудь склеп, да и живем. Железную печь достанем — и совсем хорошо выходит. Но, однако, на юге зимовать куда лучше выходит. Так и катались зайцами: зимой — на юг, а на лето — в столицу. Любил я в столице жить.

— А сюда как попали?

— За раскулачивание. Видите ли, записался я в комсомол. Ну, устроили меня на службу по броне. Везде ведь есть броня для комсомольцев, в любом учреждении. Послали меня потом в деревню раскулачивать кулаков…

Стал я жалеть, не до чиста обирать… Донесли, конечно, на меня. Я было оправдываться, до скандала дело дошло. А меня сюда. Спасибо еще пятьдесят восьмой статьей не наградили.

— Здесь в лагере кулаки знают о вашей работе по раскулачиванию?

— Нет, нет… — поспешно сказал Гонаболин. — Я об этом только вам говорю. Что вы: тут как узнают — того и гляди голову проломают.

— Значит есть за что? — спросил я.

Гонаболин вздохнул.

— И наше положение, — развел он руками, — раз посылают, как не поедешь? И еще хорошо — в лагерь попадешь… А ведь можно просто пулю получить.

— Ого, дело, стало быть, серьезное.

— Да, уж лучше бы беспартийным остаться, — вздохнул Гонаболин.

— Стало быть и беспризорники попадают теперь в лагеря? — спросил я.

— Сколько угодно. Теперь уже не поедешь под вагоном в собачьем ящике, — живо арестуют. Если по первому разу попал — значит в исправительную колонию, а если вторично, то в лагеря.

В наше общежитие стал заходить иногда знакомый Дрошинского, Перегуд, бывший священник, тщательно скрывающий свое звание. Он приносил с собою всегда ворох всяких новостей. Как только мы оставались одни, он их выкладывал. Надо отдать справедливость — его осведомленность была изумительна. Однажды в феврале 1931 года, он пришел со значительным видом и, улучив минуту, шепнул мне:

— Новости замечательные.

— А ну?

— Происходит что-то странное. Весь Паракдозский и Ухтинский тракты — самый центр лесозаготовок — очищаются в самом срочном порядке от заключенных. В двадцать четыре часа уничтожаются все лесозаготовительные командировки, сносятся наблюдательные вышки. Людей целыми поездами увозят в неизвестном направлении.

И у нас на командировке стало тревожно. Откуда-то прибыло большое подкрепление нашей охране и охрана торчала всюду. Нам строго воспретили отлучаться с места работ и следили за нами неотступно.

Каторжане притихли. Хорошего из этих таинственных приготовлений никто не ожидал. Боялись, как бы дело не закончилось общей расправой. Может быть эти слухи распространяли чекисты?

Только спустя две недели мы узнали в чем дело. В «Известиях» появилась смехотворная статья Бернарда Шоу о его путешествии в Советскую Россию. Он пространно повествовал, как в буфетах на всех попутных станциях мог доставать все необходимое, наблюдал даже изобилие припасов, выбрасывал из вагона коробки, банки, свертки с провизией, врученные ему друзьями при отъезде из Англии. Писания эти понятны: почтенный старец, очевидно, не был жуликом, а, стало быть, не имел понятия о быстроте и ловкости рук чекистских жуликов. Приготовить несколько бутафорских буфетов и станционных базаров с продажею продуктов на иностранную валюту было ведь совсем просто. Значительно труднее было убрать лагеря из района лесозаготовок и перебросить их в другое место. Но и это было выполнено, чтобы оставить в дураках Бернарда Шоу и его спутников.

Именно тогда у чекистов возникла мысль использовать освободившиеся от прекращения лесозаготовок толпы заключенных на проведение в жизнь старинного проекта (1867 г.) соединить Белое и Балтийское моря водным путем посредством канала от Онежского озера к Белому морю. Ко времени приезда, «знатных иностранцев» на станции Медвежья гора на всех лагерных учреждениях и бараках с заключенными появились новые вывески;

— Беломоро-Балтийский канал.

Между тем работы на канале начались спустя, только несколько месяцев после отъезда Бернарда Шоу и не сразу.

Чекистам надо было «доказать вздорность обвинения» будто они на заготовку экспортного леса употребляют в качестве рабочей силы заключённых. И они это доказали с большой пользой для себя и ловкостью, так что даже Бернарда Шоу нельзя обвинить в соучастии и укрывательстве чекистских злодеяний.

Вскоре мне пришлось встретиться с заключенными, переброшенными в срочном порядке с Парандовских лесозаготовок. На нашу командировку они были присланы для осушительных работ.

Я подошел к группе землекопов.

— Вы с Парандова?

— Да. С тридцать седьмой, — ответил высокий, несуразный парень с веснушчатым лицом.

— Натерпелись, должно быть, с переселением?

— И не скажите, — говорит парень тенорком, — думали на край света увезут, а оно — повезли, повезли, да в лес, да в лес. Верст двадцать пешком перли. В какие-то пустые бараки пришли. Мудрено, — закончил он, почесав затылок.

— Ты, Карп Алексеевич, рассказал бы это самое в стихах, — посоветовал парню сухощавый старик, по-видимому, кулак, втыкая лопату и одолжаясь у Карпа Алексеевича табаком. — Он это может, — обратился старик ко мне.

— Вы пишите стихи? — удивился я, приглядываясь к нескладной фигуре парня.

— За это и сижу — усмехнулся Карп Алексеевич.

— Он свои стихи на память жарит, — продолжал сухой старик. — Ну, чего не начинаешь?

Карп Алексеевич бросил лопату и, посмотрев на меня светлыми глазами, сказал:

— Ну, вот хоть на мотив «Трансваль, Трансваль» есть у меня.

И зачитал наизусть звучное, полное огня, стихотворение. И по мере того, как он читал, его настроение передавалось слушателям. Истомленные работой, оставив свои лопаты, молча слушали ближайшие рабочие эти звенящие их слезами, горящие их скорбью, звучные строфы, с частым припевом:

Глумится сила темная

над Родиной моей.

Карп Алексеевич Поляков, человек, едва умеющий писать, не имеющий понятия о законах стихосложения, был поэт — Божьею милостию!

Я постарался вытащить его со дна и устроить в крольчатнике.

Месяцы шли за месяцами, а клеток для кроликов все нет. Животные сидят все еще в транспортных ящиках. Начался падеж.