22. Каркаралинский лагерь. Зерновое (поливное) хозяйство и животноводство.

23. Кузнецкий лагерь. Шахты.

24. Чарджуйский лагерь. Хлопок и текстильный завод.

25. Ташкентский лагерь. Хлопок и текстильный завод.

26. Сибирский лагерь. Угольные копи и разработка руды.

27. Ленский лагерь. Добыча золота (Бодайбо).

28. Игорский лагерь. Постройка гавани и лесозаготовки.

29. Нарымский лагерь. Лесозаготовки.

30. Шилка — лагерь. (Бывшая каторжная тюрьма) Шахты и постройка дорог.

31. Сретенский лагерь. Шахты и заводы.

32. Сахалинский лагерь. Рыбные ловли и промыслы.

33. Байкало — Амурский лагерь, с управлением в городе Свободном. Постройка грандиозной железнодорожной сети (БАМ).

34. Юргинский лагерь. Животноводство и сельхозфермы.

35. Риддерский лагерь. Шахты, добыча полиморфных руд.

Сюда не вошли еще лагеря крайнего севера Сибири (Звероводство, пушной промысел, постройка дорог, добыча золота) и мало известные лагеря, работающие на стратегические сооружения, занятые постройкой укреплений и т. п. Самый значительный из лагерей Байкало-Амурский или БАМ. Его охват на тысячи верст, а численность в нем «бамармейцев» миллионная.

Таковы итоги социалистического «адостроя».

Мы наконец, прибыли на «Остров слез», не имея пока о нем никакого понятия, даже не зная, что он называется «островом слез», но твердо надеясь в душена лучшее.

После нудной процедуры приема и обыска, как это делается по всем тюрьмам, после мытья в бане номер три, мы, наконец, были водворены в тринадцатую карантинную роту.

Шагая из бани под сводами перекрытий древней Соловецкой обители, мы ничего не могли разобрать в этом каменном хаосе средневековой крепости, сложенной из громадных валунов. Только уже поднимаясь по широкой каменной лестнице я понял: мы попали, как о том свидетельствует полузакрашенная надпись у входа, в огромный Преображенский собор. Однако, внутри ни одной иконы. Проходим возвышение над полом, по-видимому солею, и попадаем в комнату с нарами и окном во двор обители.

Наша камера вместила семьдесят человек. Лежим на нарах, молчим. Жутью веет от мертвого молчания семидесяти человек, оглушенных приемом в Кеми, переездом в параходном трюме, набитом людьми до отказа, подавленных обстановкой соловецкого дна. Вероятно перед каждым встал вопрос о собственной гибели. Передо мной, по крайней мере он встал во всей своей неизбежности: вынести зверские истязания, подобные кемским, я чувствовал себя не в состоянии. Сами чекисты не скрывали от нас нашего вероятного будущего — остаться здесь навек в болотных трясинах. Снова и снова вспомнил я тысячи возможностей скрыться от ГПУ, мною не использованных, но от этих воспоминаний еще тоскливее на душе.

Дневальный у двери прозевал неожиданное появление ротного командира и вместо команды «внимание», провизжал высоким фальцетом:

— Встать! Смирно!

Все вскочили и замерли. Ротный Чернявский (из заключенных), ни на кого не глядя, пробежал по проходу между нарами мимо нас, неподвижных и остановился у окна.

— Сейчас пойдете на общую поверку, — начал он глухим, надтреснутым голосом. — Помните: здесь Соловки и вы сюда приехали не на дачу. Стоять тихо и на перекличке отвечать по правилам. Когда придет дежурный стрелок, отвечать на приветствия дружно. Иначе придется вам кое с чем познакомиться. После поверки пойдете на ночную работу.

— Но мы и прошлую ночь не спали, — осмелился возразить инженер Зорин. Чернявский даже позеленел от злости. Остановившись на мгновение, пораженный дерзостью, он подступил к Зорину и зашипел:

— Не прикажите ли поставить вам здесь отдельную кроватку? Я из вас повыгоню сон, будьте уверены! Вы воображаете — пожаловали сюда на курорт? Жестоко ошибаетесь! Ваша жизнь кончена! Понимаете? Кончена!

Он уже бегал взад и вперед вдоль камеры со сжатыми кулаками и орал:

— Это вас в тюрьмах распустили. Возражать?! беспорядок?! Я из вас выбью тюремные замашки! Запомните раз навсегда: вы не имеете права разговаривать с надзором и охраной. Никаких вопросов. Никаких разговоров. Поняли? Запомните себе: вам нет возврата — вы на Соловках!

Чернявский выбежал.

Несколько минут спустя вошел один из его помощников, выстроил нас и вывел на поверку в самый собор.

В роте было около трех тысяч человек. Только нашим этапом прибыло полтораста. Вместе с нами прибыли имяславцы и «муссаватисты» из Баку. Те и другие отказались выходить на поверку. Их потащили силой. Муссаватисты отбивались.

— Оставьте нас, — кричали они, — это наш принцип. Мы не подчиняемся насилию.

Остальная масса заключенных молча смотрела на борьбу. Имяславцы не отбивались, но на перекличке молчали. В конце концов от них отступились, и началась поверка.

Два с лишним часа — построение, счет, перекличка.

Наконец, все готово. Вот и сигнальный гудок с электростанции. Входит дежурный красноармеец, принимает рапорт ротного, подходит к строю:

— Здравствуй, тринадцатая.

— Здра, — гудит в ответ.

Дежурный берет у ротного рапорт и уходит.

Мы уже не вернулись больше в камеру. Наш этап всю ночь работал по уборке Кремля: перетаскивали всякий железный хлам и бревна на другое место, мели и чистили мощенную камнем внутренность крепости. А на завтра и послезавтра опять перетаскивали бревна и всякий хлам на прежнее место. Это одна из самых возмутительных и раздражающих особенностей соловецкой каторжной системы: если нет настоящей работы, все равно, не оставлять руки праздными, занимать людей хоть водотолчением в ступе, — лишь бы не «баловать отдыхом».

Только к утру, всего за два, за три часа до утренней поверки, добрались мы к своим нарам. Я как повалился, так и заснул сном, более похожим на обморок.

Утренняя поверка заканчивалась разводом на работы. Заключенные разбивались на группы и под командой старшего, отправлялись работать. Некоторые получали одиночные задания. В таком случае им выдавался на руки особый документ — «сведение»: рабочий листок, служивший также и пропуском. Получить на руки «сведение» почиталось и действительно было большим соловецким счастьем. Но об этом после.

У северных кремлевских ворот наша группа остановилась. Непрерывный ток людей изливался из Кремля и несколько меньший шел обратно в Кремль. Наш конвоир предъявил стрелку привратнику документы и мы вышли всею командою «за Кремль».

Направо от нас расстилалось Святое озеро, налево шла улица построек. Проложенные по ней железнодорожные рельсы шли далее по пространству между Кремлем и Святым озером. Небольшой паровозик «кукушка», шипя и гремя, тащил несколько платформ лесного груза к закремлевской электрической станции или лесопилке. С улицы мы свернули к лесу за Святое озеро. По левую руку был луг, перерезанный дорогой. По ней шла группа женщин с граблями и лопатами на плечах. Удаляясь от Кремля к лесу, женщины запели:

Их звонкие голоса разносились по яркому лугу. Мне, измученному бессонными ночами и непосильным трудом, эта внезапная далекая песня казалась невероятною: не сплю-ли я на ходу? Не брежу-ли в кошмарном полусне?

Командированы мы были на торфоразработки. Труд нас ожидал непомерно тяжкий. Торфяная машина действовала непрерывно и мы вынуждены были, успевая за нею, работать и работать без конца. Только на время передвижки вагонеточных рельсов на новое поле сушки выпадал короткий вольный промежуток. Тогда мы бросались на землю и лежали, раскинув натруженные руки, без мыслей в голове смотрели в яркую синь ясного неба.