— Мне она тоже нравится, но этой пластинки я не знаю.

— Эта — великолепная.

— А вы знаете песенку об аккордеонисте? Ту, где она в конце кричит: «Прекрати»?

— Прекрати музыку. Да. Но это старая… Вы пьете? — спохватилась она, как будто немного устыдясь своей прежней грубости.

— Да. Но, к сожалению, я должен и о деле тоже поговорить.

— Наверное, вам иначе нельзя, — сказала она задумчиво.

Он предложил ей сигарету, которую она взяла и не выпускала изо рта, как мужчина. В центре комнаты все еще стоял концертный рояль с фотографией ее отца, снятого за работой. Внизу была подпись: «Фрейшитц — Вена». Очевидно, она любила отца. Хороший признак.

— «Фрейшитц», «Фигаро» и «Фиделио».

— Да, — сказала она с нежностью. — Знаменитая троица Эриха. А вы менее ограниченный человек, чем я думала. — Это прозвучало наивно.

Она наливала белое вино и делала это изящно; хорошая хозяйка, когда захочет. И двигалась она с достоинством и свободой, которые ему нравились. Вино было немецкое, совсем не сладкое, и это ему тоже было приятно.

— Хорошо, — сказал он искренне. — Вы знаете, вы ведь могли бы избежать этой неприятности. Блошиный укус, но теперь это досаждает. Эти вещи раздуваются. Они попадают в газеты и приобретают неестественную значительность.

— Меня оскорбили, — сказала Люсьена резко, — и эти мальчики, которые умеют себя вести, будучи итальянцами, возмутились. Разве это преступление?

— А, оскорбили, — сказал ван дер Валк миролюбиво. — Вы обидчивы, мадмуазель, это ни к чему. Они просто дразнили итальянцев.

— Они говорили непристойности.

— Я могу понять, что вы не привыкли к ним, как, скажем, я. Если бы знали их лучше, вы бы поняли, что эти мальчишки всю свою жизнь испытывают потребность оскорблять людей, чтобы, как они думают, самоутвердиться. Да они просто не могут не возмущаться теми, у кого манеры и образование лучше, чем у них. Hcf воспринимать их всерьез — это уже просто ребячество. Они только этого и хотят; спровоцировать именно эту реакцию. Но то, что они ведут себя, как дети, еще не основание для того, чтобы вы так себя вели. Однако — эти трое юношей… Вы были с ними, почему — это меня не касается. Но теперь они попали в беду, во всяком случае — один из них. Я их еще даже не видел. Но там была какая-то игра с ножом.

— Этот глупый Нино, — с комичным, материнским выражением лица, — он же совсем еще мальчишка!

— Вот именно. Игры с ножницами или ножами опасны для маленьких детей. Полицейский поднимет шум из-за этого ножа, а судья, возможно, будет склонен отнестись к этому серьезно. Остальные двое будут просто оштрафованы на пару фунтов за драку, правда, им объяснят при этом, что если они окажутся замешаны еще в чем-нибудь, то разрешение на пребывание их здесь аннулируют. Это проще, понимаете ли, чем условный приговор или что-нибудь в этом роде. А подтекст таков: не показывайтесь на публике с голландскими девушками, это не одобряется.

Ее глаза метали искры.

— Я стараюсь делать именно то, что не одобряется! А на тех, кто не одобряет — я плюю.

Он засмеялся.

— О, как я согласен с вами, и как часто я говорил то же самое. Но беда в том, что это произошло в чужой стране. Нужно проявлять больше такта, чем у себя дома. А особенно в Голландии. Мы чувствительны; то, что прошло бы незамеченным во Франции или в Германии, здесь вызывает скандал. Мы мелочны и ограниченны; вам бы следовало это знать. К вам это, конечно, отношения не имеет, никто вам ничего не скажет. Может быть, судья несколько неодобрительно посмотрит на вас поверх своих очков.

— Потому, что я голландка.

— Досада, верно? Я сам это часто испытывал.

— Но я же в Голландии, я — дома. Никто не может мне указывать, с кем мне появляться на улице.

— Никто и не пытается, — миролюбиво сказал ван дер Валк. — Я только высказываю предположение, очень осторожно намекаю, что если вы будете менее разражительной, то вашим спутникам легче будет проявлять такт. Вы же умны, вы сами убедитесь в этом.

Она промолчала. Он изучал обстановку. Несколько дорогих вещиц, скорее всего — подношения. Энглеберт был блестящим, более того, известным музыкантом, которым восхищались. Немножко чересчур драматичным, пожалуй, чуть-чуть театральным. Но превосходным. Зарабатывал массу денег, но то, что легко нажито, легко и тратится. Великий охотник до женщин — с его-то красивой, яркой внешностью. Как это должно было отразиться на его дочери? Поймет ли она когда-нибудь, что вся эта возня с бабами придала музыке Энглеберта крошечный оттенок фальши, какой-то намек на неискренность? В изысканных рамках из крокодиловой и змеиной кожи было много фотографий женщин; повсюду — серебро, кожа, хрусталь. Богатая, игривая, довольно вульгарная атмосфера.

— Одна из этих женщин ваша мать?

— Нет. Все они любовницы. — Небрежно. — После недолгого официального траура я намерена выкинуть всю эту кучу. Они ничего не значат для меня, и я не собираюсь любоваться ими.

Н-да, все эти женщины, а жены нет. Чья же она дочь? И вообще, кто смотрел за квартирой? Кто отвечает за нее теперь, когда ее отец мертв? Жива ли еще ее мать? Он хотел знать. Она примет его за невежу, всюду сующего свой нос, но ему все равно. Его дело было удовлетворить свое полицейское чутье, а что-то в этой девушке его беспокоило: она была не из кротких.

— Где ваша мать? — спросил он в упор, но безразличным голосом. Он не любил запугивающих, неодобрительных интонаций, которыми злоупотребляют иные полицейские.

Она осталась невозмутимой.

— В Южной Америке. Может быть, в Мексике. Или в Калифорнии — по-моему у нее есть постоянная виза в Соединенные Штаты. Честно говоря, меня не интересует, где она может быть.

— Ах, вот как!

— Да, так, — согласилась она мрачно.

— Кто ж ведет у вас здесь хозяйство?

— Приходящая прислуга, которую нанял мой отец и которая была очень предана ему.

— А кто оплачивает счета?

— Управляющий банком. Напыщенный зануда.

Он почувствовал некоторую симпатию к этому управляющему банком.

— А что это за банк?

— Я даже не знаю его дурацкого названия. На улице Рокэн.

Губы его дрогнули в усмешке: дело было ясное. Она причинит немало забот папиным правопреемникам и душеприказчикам. Несомненно, какому-нибудь нотариусу, который будет склонен преподать молодой даме добрый совет. Может быть, он будет даже так любезен, что пригласит ее пообедать с ним; ван дер Вал к готов был держать пари, что бедняга проведет неловкий вечерок.

— Ладно. Просто дело в том, что я хотел немного узнать о вас, чтобы я мог решить, как обойтись с мальчишками. Посмотрим, что можно будет предпринять, чтобы вытащить их из бетонного дворца; это не должно оказаться слишком сложным.

Она взглянула на него, все еще чуть-чуть угрюмо.

— Я не хочу, чтобы вы делали мне одолжение.

— Кто сказал что-нибудь об одолжении? Я просто пытаюсь оставаться человеком. Если бы я начал всем делать одолжения, то скоро оказался бы без работы.

Такой тон с ней будет лучше, чем любые добрые слова, — это он понял. Она еще в том возрасте, когда считается, что вся эта вежливость — не больше, чем лицемерие. Он поднялся, чтобы уйти. На длинной стене висел ее детский портрет. «Хороший портрет, — подумал он. — Хорошо написан».

Под портретом были книжные полки. Полицейский не испытывает угрызений совести, удовлетворяя такого рода любопытство, и он никогда не проходил мимо книжных полок, не рассмотрев их. Они всегда многое говорили ему о своем владельце. Ряды технических и специальных книг; Энглеберт серьезно относился к своему делу. Еще ряды, но теперь карманные издания, мягкие переплеты бульварных романов, французских, немецких и английских. Но серьезных книг немного, если не считать книг по музыке. Ни истории, ни биографий, ни литературы или философии. Он не был удивлен. Музыканты часто оказывались поразительно ограниченными и несведущими. Эта девушка, вероятно, совершенно необразованна. Знает пять языков и неграмотна на всех пяти. А, ладно, что он может с этим поделать?