Потом я, конечно, тысячу раз пожалел, что видел этот фильм, — я лишился покоя, мысли о свободе преследовали меня и днем, и ночью. А ещё через несколько дней нам показали другой фильм, — научно-популярный, о величии и загадках космоса. Увиденное тоже поразило меня, хотя уже и не так сильно. Вскоре оба этих фильма слились в моей бедной голове в совершенно бредовую смесь. А потом…

— Потом ты попытался сбежать, тебя поймали, и били у всех на глазах. И я впервые ощутила к тебе нечто большее, чем дружба, — сперва лишь потому, что ты не кричал, как остальные. Почему ты молчал?

— Тот Анмай тоже молчал, когда его били… и ещё потому, что на меня смотрела ты — моя жена. Но это дорого мне обошлось. Мне отбили почки, и я пролежал несколько дней в холодном подвале, голый, без пищи и воды… Охранники долго удивлялись потом, почему я не умер…

— Ты не умер, потому что мечтал?

— Скорее уж бредил. Я бредил местью, мечтал стать таким, как тот Анмай, — сильным, хитрым, ещё сильнее и безжалостнее, — и уничтожить всё, весь этот мир, обрекший меня на страдания и безысходное отчаяние.

Знаешь, когда умирающий ребенок думает о таких вещах, в его душе что-то ломается… что-то, живущее снаружи, проникает внутрь… Я выжил, и смог осуществить свою мечту, — когда мне я понял, что война уничтожит Фамайа, я не колебался ни мгновения… я помнил, что они сделали с… с Иртой. Я долго шел к этой войне, готовил её… а теперь увидел больше, чем мечтал, — гибель всего мироздания. Наверняка, мы последние живые существа во всех этих Вселенных. А скоро мы умрем, — умрем последними, — и вместе с нами умрет мир. Очень давно один великий физик вывел, что мироздание может существовать лишь до тех пор, пока в нем есть хотя бы одна пара глаз, способных его видеть. Это чушь, конечно… но почему-то никто не смог её опровергнуть.

Хьютай вновь зябко повела плечами.

— Не надо больше об этом. Лучше расскажи, что ты чувствовал, когда тебя усыновили. Ты, наверное, чуть не спятил от счастья, и не скоро опомнился!

— Полные штанишки счастья, — Анмай усмехнулся. — Тару говорил, что у меня в глазах светилась тоска, — самая сильная, какую он видел, и он выбрал меня именно поэтому. Конечно, первые несколько дней я только ел и спал. А потом… Знаешь, когда я впервые действительно почувствовал, осознал себя свободным? Меня, конечно, водили по магазинам, и я однажды удрал от своих опекунов. Я спрятался в задних помещениях, — там шел какой-то ремонт. Короче, я забрел в одну странную комнату… такой огромный фонарь с витринными стеклами, с двух сторон выходивший на улицу. Потом их заложили, и теперь за этими витринами был кирпич, — красный, пыльный, неряшливо и грубо сложенный. Я помню всё, словно наяву, — до пояса мне шли ребристые дюралевые панели с прорезями, выше, — громадные пыльные стекла в стальных рамах. Между ними, на уровне моих глаз горели яркие люминесцентные лампы. Одно стекло было вынуто… между ними была плитка, — коричневая, гладкая… я всё водил по ней ладонью… холодная… пол был серый, цементный, с вдавленной мраморной крошкой. Там стояли какие-то ведра, козлы, на полу лежали газеты, но я этого не замечал. Пожалуй, впервые за свою жизнь я остался совершенно один, закрытый — по своей воле. Там было тепло и очень тихо, — только лампы ровно жужжали. На улице шел дождь, который я ненавидел, которого боялся, слякоть, грязь… а здесь — лишь покой, словно в другом, совсем другом мире… теперь я знаю, — каком, — он повел рукой вокруг. — А я рассматривал свое отражение в стекле, — моя мордашка успела округлиться, и скулы уже не торчали, а волосы отросли так, что кожа сквозь них больше не просвечивала… Как я обрадовался, уловив в этом, наряженном в модную курточку мальчике несомненное, пусть и слабое сходство с юношей из пустыни! Когда я понял, что вырасту, — и стану таким же, как он, по крайней мере — похожим. Я даже снял курточку и рассматривал свои руки, — мне ужасно хотелось иметь такие же красивые мышцы… и я ужасно боялся, что кто-нибудь застанет меня за этим занятием…

Знаешь… лишь сейчас я понял, насколько хрупки дети, — поразившая нас в детстве идея, всего чаще случайная, становится стержнем нашей сути, и уже не в нашей власти избавиться от нее. Очень многих такой внутренний призрак сделал несчастными, или, того хуже, привел к безумию и смерти. Я бы тоже не выдержал долго этой жизни в приюте. Я бы снова сбежал, — туда, откуда не вернули ещё ни одного беглеца… Это довольно-таки мерзко, когда одна идея становиться сутью человека… файа… это превращает его почти в машину, делает неполным, несчастным… или просто одиноким, — а потом убивает. Ведь если бы мы остались в Товии, — в нашей Товии, — мы прожили бы вдвое больше, а не сидели бы здесь, развлекаясь воспоминаниями…

Хьютай вздрогнула.

— Я чувствую, ты прав насчет идей, — мы могли бы ещё жить там… если бы встретились. Но, с другой стороны, мы пережили всё мироздание, — время относительно, и никто не может сказать, что лучше…

Анмай погладил её волосы, рассыпавшиеся по его плечу. Она повернулась к нему.

— Как странно. Помнишь, как мы встретились взрослыми? Тогда мы долго не решались прикоснуться друг к другу… А уж я-то совсем не была стеснительной! Но мне хотелось чего-то иного, не столь примитивного, что-ли. Когда мы расстались… Поначалу я думала о тебе, но детская память коротка. А когда выросла — просто забыла. И ты не был у меня первым. Знаешь… я думала, что люблю того парня, Янаая Тайру, — пока не встретила тебя… Интересно, что с ним сталось? Я и не подумала выяснить это… Однажды я заметила на улице Товии красивого юношу. Он показался мне странно знакомым, — словно я уже видела его где-то… Я посмотрела внимательней, — и узнала тебя. А потом…

— Мы стояли, взявшись за руки, и смотрели друг на друга. И ты даже не спрашивала, что было со мной…

— Потому, что забыла обо всем. Ты увел меня в Цитадель, хотя меня не хотели пускать. А ты сказал всем, что я — твоя жена, и я не возразила. А потом мы остались одни… тот раз был самым лучшим, верно?

— Да.

Их глаза разделяло всего несколько дюймов, — глаза, размером в целый мир, бархатно-черные бездны, окруженные серыми крапчатыми равнинами и снежной пустотой… всё ближе и ближе, пока не соприкоснулись их ресницы, — слабо, почти неощутимо. Чтобы вспоминать об этом, им не нужно было слов…

…Хьютай с облегчением нырнула в темноту под массивным стальным порталом. Анмай, быстро набрав код, открыл броневые ворота, потом они вошли в просторный коридор. Подсвеченная изнутри фиолетовым стеклянная мозаика на его стенах едва рассеивала таинственный полумрак. Суматоха главного туннеля осталась позади, за тяжелым герметичным затвором. Здесь было очень тихо и тепло, мягкий, свежий воздух смутно пах влагой.

Дверь в комнату Вэру оказалась почти в самом конце. Его ловкие пальцы вновь пробежали по клавишам замка, потом он с усилием повернул рубчатый круг, вделанный в гладкую белую сталь. Едва они вошли, тяжелая дверь с мягким клацанием захлопнулась. Тихо зашипел и лязгнул замок.

Хьютай замерла у порога, осматриваясь. Она не ожидала увидеть здесь, под землей, такое просторное жилище. Здесь тоже царил полумрак. Вдоль гладких мраморных стен тоже шла полоса стеклянной мозаики, падавший из-за неё палевый свет отблескивал на темном металле тонких колонн, подпиравших зеркальный потолок. Из-за него комната казалась очень высокой. Пол покрывали фиолетово-муаровые пушистые ковры с грудами таких же фиолетово-муаровых подушек. Из резных серебряных вставок в стенах веяло прохладным сквозняком; чистый, влажный воздух легко касался лица Хьютай. Слышалось едва различимое гудение невидимых механизмов. Место было очень странное, но она, казалось, видела его раньше, — во сне, или в какой-то другой жизни. Сам Анмай чувствовал себя странно, — в голове у него всё плавало, и он лишь отчасти понимал, что происходит.

— И ты здесь живешь? — она удивленно посмотрела на юношу. Окон не было, но больше ничего не говорило, что они сейчас на глубине в пятьсот метров. — А где ты спишь? Прямо на полу?