Он совершенно ничем не отличался от прежних. Анмай проснулся от очередного удара боли при очередном переходе «Укавэйры». Правду говоря, проснувшись он сразу потерял сознание, и лишь через несколько минут пришел в себя. Опомнившись, он с трудом поднялся, — несмотря на всё, он не мог сказать, что терять сознание по десять раз в день было для него обычным делом. За эти три года он настолько вымотался, что уже с трудом мог представить себе какую-то иную жизнь. Лишь во снах она приходила к нему с пугающей реальностью.

Сегодня Анмай вспомнил, что ему исполниться тридцать пять лет, — даже для его дикого Уарка это был возраст начала зрелости. Он же чувствовал, что его жизнь уже подошла к концу, и будущего не будет, — по крайней мере, такого, которое он сможет понять. А будущее, приходившее к нему во снах, наяву он просто не мог представить, — словно, засыпая, он становился совершенно другим существом. Или даже не существом, а…

Анмай яростно потряс головой и потянулся. Хьютай ещё спала, нагишом, как и он, раскинувшись от жары. Её ровно подстриженные, — им самим, — волосы едва доставали ей до плеч. В густой черной гриве не менее густо светилось серебро. Впрочем, это выглядело даже красиво.

Он старался не думать о том, что сегодня ему исполнилось столько же лет, сколько было Уэрке в день его смерти. Ему казалось, что когда их возраст сравняется, произойдет нечто ужасное. Всерьёз он в это не верил, но всё же… Размышления об этой чуши позволяли не думать о двух действительно страшных вещах, — о том, что произойдет в конце их пути, который рано или поздно, но неизбежно настанет, и о том, что происходит с ним самим. Он сомневался, что даже «Укавэйра» сможет найти Звезду, выход в Бесконечность. И даже если да, то смогут ли они пойти за ней?

Анмай просто не мог понять предлагаемых ею для этого способов, — он настолько отупел от бесконечных мучений, что даже не надеялся на их конец. Вдобавок, его терзало подозрение, что во всех этих способах нет вовсе никакого смысла. Он с ужасом чувствовал, что эта догадка опасно близка к истине. Почему? Он не мог объяснить. Наверное, это взялось из его снов. Он думал, — более того, был уверен, — что только он сам сможет выйти в Бесконечность, — и то, если создавший их мир оставил им такую возможность. И даже если выход есть, — как они его найдут? А если найдут, — как поймут, чем его надо открыть? И — что потом?

На все эти вопросы у него не могло быть ответов. А что творится с ним самим? Он менялся, — но не внешне, конечно. Раньше он никогда не думал, что вся его жизнь однажды покажется ему сном, который очень скоро кончится, — навеки, потому что он, наконец, проснется… или уснет тем сном, от которого не будет пробуждения.

А что, если в конце их пути не окажется ничего, — ни смерти, ни освобождения, ни даже возможности вернуться? И они будут обречены странствовать по этим чуждым мирозданиям, — целую вечность, пока безвременье не примет их в свои безысходные объятия? Это порой казалось ему неизбежным и приводило в тоску. Он знал, что каждый день, каждый миг висит на грани смерти, — но тут он ничего не мог сделать, лишь вовсе не думать об этом. И ещё, их всех донимало одиночество, — донимало тем сильнее, чем сильнее они пытались бороться с ним.

К чему эти тщетные усилия? Всё равно, полной меры этого одиночества они не могли представить, как не могли представить отделившего их от родины расстояния, — доступные им величины просто не могли его отразить. Да и существовала ли она ещё, их родная Вселенная? Впрочем, раз они не могли в неё вернуться, этот вопрос не имел вовсе никакого смысла…

Анмай потянулся, и вышел в общее помещение, — совершенно пустое, и с мертвыми слепыми экранами. Все экраны на «Товии» давно перестали даже мерцать, — впрочем, они и раньше не показывали ничего, привычного глазу. Взглянув на пыльную плиту, он внезапно разозлился.

Он знал, что должен исследовать и понимать те невообразимые миры, сквозь которые они проносились. А вместо этого он боялся их, бежал от них, хватал каждый новый день, как последний, как утопающий хватает воздух. Всю жизнь он стремился понять как можно больше, знать даже то, чего никто знать не должен. И вот, это стремление завело его в Путешествие Вверх — затею, безумнее которой нельзя было помыслить. Вокруг них были миры, невообразимые, не виденные ещё никем, миры, которые никто не мог даже представить, — и что же? Он страшился их, не хотел смотреть и слушать, и всё чаще стремился лишь к одному, — искать спасения в любви, занимаясь ей в исступлении, даже через силу, пока не проваливался в каменно-тяжелый сон. Он понимал, что так и должно быть, что им — и никому, — не следует здесь находиться, что они углубились в запретные для всех бездны, и давно должны умереть.

В этот миг белое ликующее пламя разнесло его сознание в клочья.

…Анмай очнулся сразу, словно в нем включили свет. Он неловко лежал на полу, уткнувшись лицом в лужу темной, липкой, застывшей крови, — его собственной. Упав, он ухитрился разбить лицо, — губу и нос, — и кровь, похоже, остановилась далеко не сразу…

Он с усилием отодрал прилипшую к кровавой луже щеку и поднялся, тут же удивленно замерев. Комната… перевернулась, он лежал не на полу, а на стене, возле двери. Теперь ясно, почему он так грохнулся, — при таком перевороте высота получалась приличная. Тело ныло, но Анмай чувствовал себя странно легким и свободным.

Он ошалело помотал головой, чтобы опомниться, тут же испуганно замер, — но ничего не случилось. Глубинное пение исчезло, вместе с головокружением. И уже ничего не толкало его в сторону…

Он вновь ошалело помотал головой. Исчезли и звуки. Его оглушила тишина, — абсолютная, мертвая. Раньше на «Товии» тоже было тихо, но стоило лишь прислушаться, — и из-за грани сознания тут же выплывали звуки массы работающих механизмов, неясные и приглушенные до того, что слух отказывался их различать. А сейчас стало совершенно тихо, — ни звука. Сколько он не вслушивался, он слышал лишь тихое пение крови в ушах. И больше — ничего. Свет потолка стал странно тусклым, а жар, — каким-то особенно мертвенным, неподвижным.

Пораженный ужасной догадкой, Анмай отошел в угол и присев, накрыл ладонью щель кондиционера. Как он и ожидал, воздух не шел.

Окончательно растерявшись, он вдавил кнопку весма, — единственного предмета своего одеяния — и попытался связаться с «Товией» или «Укавэйрой». Ничего. Ни ответа, ни звука. В его мыслях царила та же мертвая тишина.

Когда он понял, что это означает, его окатила мертвенная слабость обреченного, мышцы обмякли, как ватные, он испугался, что провалится вниз, или растечется по полу. Даже для дыхания вдруг не осталось сил. А что-то в его сознании издало мерзкое торжествующее хихиканье, — бесконечное Путешествие Вверх, наконец, закончилось.

Анмай не помнил, сколько просидел в этом углу. Сначала, время от времени, он пытался вызывать корабли, но браслет молчал, — словно он говорил с обычным украшением, как малый ребенок. Ему не хотелось двигаться, не хотелось вообще ничего, даже жить. Казалось, прошла целая медленно угасающая вечность. Вдруг в неё вторглись странные мелодичные звуки, приглушенные дверью, — беззаботный Айэт играл на своей флейте. Анмай встрепенулся, механически нажав кнопку, и бездумно задал свой вопрос вслух. Совершенно неожиданно Айэт ответил ему, — просто выглянув из комнаты. Весм не действовал, а это значило, что вся матричная система отказала.

Через минуту все трое собрались в «гостиной». Они тщательно оделись, — несмотря на жару, это давало хотя бы видимость защиты. Хьютай, прежде всего, проверила систему жизнеобеспечения, и её ждали очень неприятные открытия, — пища не поступала, вода не шла, даже воздух перестал циркулировать. И здесь становилось всё жарче…