Выходили из зала медленно. Публика толпилась у выхода на улице Лепик в безрассудной надежде на какую-то стычку. Наряды полиции старались расчистить выход, но без применения силы. «Полиция с нами», — скандировали молодые люди с повязками. Рабочие посмеивались: да, и вокруг нас. Все это было не слишком многообещающим. Бернар задержался на выходе лишь для того, чтобы отдалить миг, когда останется один и должен будет вновь ставить перед собой неразрешимую проблему: как убить, не испачкав ни рук, ни совести? Утонув в толпе, он заметил впереди, по ту сторону проложенного полицией коридора, дядю Шовье, который, казалось, наблюдал за выходом. Несомненно, он искал своего друга Малинье. Бернару захотелось было к нему подойти, но он потерял его из виду до того, как вырвался из теснившей его толпы. Вскоре народ начал расходиться. Юные носители повязок приставали к блюстителям порядка, крича «полиция с нами», очень дружно и радуясь, что доставляют кому-то удовольствие. Какой-то капрал в раздражении прикрикнул: «Давай-давай, глотки у вас луженые». Они устроили ему овацию, хотели качать, но, получив грубый отпор, стали спускаться по улице Лепик, выкрикивая во все горло:, «Полиция с нами».

Пройдясь немного с последними группами, Бернар поднялся к площади Тертр, в сентябре уже давно к этому часу безлюдной. Он на миг остановился, чтобы в просвет улицы Кальвэр взглянуть на ночной Париж с высоты птичьего полета. Город светился яркими огнями. Молодой человек в мечтах сделался султаном некоего индийского княжества. Мишелин была его прекрасной султаншей, а Милу — его главным евнухом, его стараниями женатым на красивой девушке. Она (опять же его стараниями) рожала каждый год по ребенку, и султан то и дело поздравлял главного евнуха, в глазах которого светились злые огоньки.

Было около полуночи, когда Бернар, движимый желанием взглянуть на жилище соперника, вышел к началу улицы Норвен. Вокруг было пустынно. Жандармы, до этого стоявшие на тротуаре авеню Жюно, за «Мулен де ла Галетт», разошлись. Осенний ветер, влажный и своенравный, ворошил опавшие листья на проезжей части улицы. У перекрестка Бернар секунду помешкал, осознавая, насколько смешна эта столь безобидная разведывательная экспедиция. Поворачивая на улицу Жирардон, он увидел, как на другом ее конце возникла мужская фигура, почти тотчас же исчезнувшая на лестнице, спускающейся к площади Константен-Пекер. Среднего роста, широкоплечий, гибкий в движениях, незнакомец, которого он видел со спины и на расстоянии, казался довольно молодым. Бернар хоть и был рассеян, но заметил, что тот шагал, опустив голову и приподняв плечи, словно пытался зажечь сигарету на ветру. Приближаясь к тому месту, где этот человек выступил из полумрака, он заметил кучу стройматериалов, сползавшую с тротуара на мостовую. Длинные доски, прислоненные к стене, образовывали навес над пирамидой из кирпичей, а сбоку лежала перевернутая тачка.

Бернар остановился у груды кирпичей, чтобы взглянуть на улицу Симон-Дерер, начинавшуюся в двух шагах. Мариетт как-то объясняла ему, как найти дом Джонни, но он не мог сориентироваться, подозревая, что зашел не с того конца улицы. Он собирался повернуть обратно, но вдруг его внимание привлек какой-то блестящий предметом, который виднелся между двумя кирпичами. Это оказался просто кусок жести, но, наклонившись, чтобы в этом убедиться, он заметил чуть поодаль, за колесом тачки, мужскую ногу в желтом кожаном ботинке, а за этим открытием последовало другое — он увидел неподвижное человеческое тело, которое до сих пор от его взора заслоняла тачка. Труп лежал на земле, одна нога была вытянута, другая — согнута и подтянута к животу, руки судорожно сжаты на груди, а голова уткнулась в угол, образованный стеной и грудой кирпичей. Когда глаза Бернара привыкли к полумраку, он, дрожа от ужаса и жалости, узнал лицо Милу. Язык несчастного вывалился, а глаза были открыты и выкатились из орбит. Бернар услышал сзади шаги. Поворачиваясь, он задел несколько кирпичей, и они с шумом обвалились. От этого он потерял голову и кинулся бежать по лестнице, по которой спускался убийца несколько минут назад. Впрочем, ему хватило присутствия духа, чтобы перейти на шаг. Он добежал до улицы Коленкур, где встретил нескольких прохожих. Пошел дождь — холодный, относимый порывами ветра, населяющий ночь зловещими видениями. Ему даже в голову не пришло радоваться смерти этого монстра. Трясясь всеми поджилками и стуча зубами, он представлял себе агонию бедняги, задыхающегося в объятиях своего убийцы. Перед смертью он, должно быть, отчаянно пытался расцепить руки, сомкнувшиеся на горле, и вдохнуть глоток холодного ветра, обдувавшего его короткими порывами. Бернар невольно задерживал дыхание и подносил руки к воротничку. Он спешил вернуться домой, но боялся, взяв такси, оставить свидетельство своего пребывания в такой подозрительный час в этом уголке Монмартра. По размышлении он осознал, что оказался в опасном положении. В случае чего ему будет трудно объяснить, почему, обнаружив труп, он не сообщил в полицию. В панике он добрался до дома боковыми улицами, избегая проспектов и перекрестков, где дежурили полицейские.

Мадам Ансело и ее дочери только что вернулись из кино, где смотрели потрясающий фильм. После всех приготовлений ко сну им приспичило еще поговорить о нем перед тем, как разойтись по комнатам, и, собравшись в пижамах в столовой, они перебирали наиболее замечательные пассажи, потягивая что-то крепкое. Сунув руки в карманы, насмешливо поглядывая и хулигански выпятив живот, мадам Ансело бросила через плечо реплику, навсегда врезавшуюся в память: «Я явился. Как пинок под зад. Вот он я».

— Он удивительно сексапилен. А эта его манера поглядывать, трогая усики пальцем. Что-то неслыханное. По-моему, действительно только в американцах есть столько сексапильности. Он действует более непосредственно. Он покоряет тебя сразу.

Мадам Ансело еще было что сказать, но она застыла с раскрытым ртом при виде сына, входящего в столовую. Мертвенно-бледный, с блуждающим взглядом, голова бессильно повисла, вода стекает ручьем со шляпы на промокший плащ — казалось, что он сейчас так и рухнет на пол. Увидев его, Мариетт подумала: «Уже».

— Что с тобой? — спросила мадам Ансело. — Ты весь бледный. Ты болен?

С глупым видом он молча качал головой. Жермен и Лили стащили с него шляпу и плащ. Он не сопротивлялся, тело его обмякло, руки безвольно болтались. После двух выпитых залпом стаканов алкоголя лицо его разрумянилось и черты оживились. Он боязливо огляделся, хотел что-то сказать и вдруг разрыдался. Мать и сестры хлопотали вокруг него, брали его руки в свои, обнимали, целовали, говорили ему: «Ну же, Бернар, перестань плакать, скажи нам, что с тобой такое». Он не хотел и не мог ничего сказать, заходясь в рыданиях. Мсье Ансело, писавший письма в своей комнате, слышал, как вернулся сын. Он хотел справиться, как тот провел вечер, но, видя его в слезах, набросился на женщин, готовый сожрать их, вопя, что, мол, опять то же самое, опять все продолжается, все только и думают, как свести его мальчика в могилу, но ничего, этому придет конец. Вон из дому, он их всех выставит за дверь, пусть даже не сомневаются. Кроме того, он им запрещает даже нос высовывать на улицу, разве что по утрам на полчаса для поддержания здоровья. И ни гроша, ни одного су, ни сантима. Мадам Ансело парировала так едко и дерзко, что он чуть не огрел ее стулом. В пылу гнева он даже не заметил исчезнувшего сына, которого Мариетт увела в комнату.

Бернар чувствовал себя лучше. Отцовские вопли создали успокаивающий шум, который, казалось, заклинает всякую опасность. Мариетт смотрела на брата с беспокойством и ждала признаний, но он не был расположен говорить о своей зловещей находке и предпочитал скорее отогнать от себя это воспоминание. Когда они вошли в его комнату, она положила ему руки на плечи и спросила, не хочет ли он ей что-нибудь сказать. Он отрицательно помотал головой и, поцеловав ее, дружеским жестом подтолкнул к двери. Не удовлетворившись его молчанием, она провела бессонную ночь, спрашивая себя, совершил ли он убийство, и уже не зная, желает ли она этого.