— Именно такое определение мне и хотелось услышать — ясное, четкое, краткое. Итак, Джульетта непреоборимо влечет к себе вашу печень, селезенку и ваши кишки.

— Сударь, ваши слова неприличны, но я принимаю во внимание ваше невежество. Конечно же, ни моя печень, ни моя селезенка, ни мои кишки в этом деле не участвуют.

— А кожа ваших ляжек?

— Сударь!

— Но поскольку ваша печень, селезенка, кишки и кожа ваших ляжек, являющиеся неотъемлемой частью вашего существа, никак не затронуты тем влечением, которое вы испытываете к госпоже Джульетте, то нужно бы подыскать другое определение любви.

— Но, сударь, когда я говорю «всем своим существом», я имею в виду, разумеется, всю свою душу. Я говорю именно в таком разумении.

— Каком разумении, господин Ромео?

Как видим, не так-то легко растолковать эту любовь, тем более столь мало искушенному в этом смысле существу, как бесполый марсианин. И Ромео, и малый «Лярусс», оба знающие жизнь, оба одинаково любезно говорят о сердце и о чувствах, однако некоторые утверждают, что любви нет, что все сводится к инстинкту размножения, нашедшему себе особый предмет влечения, а уж все остальное довершает воображение, словесный бред и инстинкт обладания. «Прелестная моя Миньона, — говорят они, — когда вы погружаете ваш взгляд в глаза Гонтрана, то чувствуете, как тает ваше двадцатилетнее тело и вашим устам хочется произносить слова благодати. Нам же, ученейшим старым пням и вполне материалистическим старым пенькам, которые над многим смеются, нам также случается чувствовать, как тает наше старое иссушенное тело, как с наших серых губ слетает восторженный лепет, но, чтоб вы знали, случается это с нами, когда апрельским утром мы видим сверкающие капельки росы на нарциссе. Нет, прелестная, ваш инстинкт размножения не сублимировался, как утверждается в ваших письмах к Мини, но у вас очаровательный ум, вам нравится красиво устраивать ваши делишки, и вы освоили искусство скрывать наготу вашего желания под гармонией любезностей. Но при всем этом, — говорят они же, — ваше такое красивое чувство к Гонтрану — это лишь желание самки, отличающееся от желания коровы только частотой проявления». Краска заливает лицо, когда приходится приводить такие слова. Сразу же условимся, что инстинкт размножения — это простая точка зрения разума или скорее пустое выражение, не означающее ничего конкретного. Что касается желания, к которому эти злые языки пытаются свести любовь, то всем известно, что оно участвует здесь в качестве простого ингредиента и даже не является необходимым. Ведь больше четверти женщин фригидны. Это значит, что только во Франции добрых несколько миллионов женщин, не испытывающих ни малейшего желания, влюблены тем не менее в мужчину, а то и в нескольких по очереди, и ведут любовную жизнь.

Дать определение чему-то — значит убрать бесчисленные значения, которые могло бы придать этому чему-то наше невежество, а значит, и покончить с бесконечностью относительно этого чего-то. Я нахожу полезным и удовлетворительным для разума давать определения таким словам, как «сутана», «бигуди» или, например, «бандаж». Мне стало бы не по себе и как-то тревожно, если бы слово «сутана» не удалось удержать в пределах подходящего определения и оно приняло бы в умах людей чрезмерную значимость и раздулось до бесконечности. То же самое можно сказать и о словах «бигуди» и «бандаж». Например, есть слова, пытаться ограничивать смысл которых было бы пустой затеей и которые выходят за рамки любых определений. Это самые красивые и самые опасные слова в языке, те, что расширяют наш мир, но заставляют нас нести чушь, если мы не поостережемся их слишком смутных очертаний. Пользоваться ими в суждениях значит заранее обречь свои речи на провал. Мне кажется, что «любовь» как раз и есть одно из таких слов, и на месте «Лярусса» я не стал бы рисковать авторитетом, пытаясь выдумать невозможное опрэделение, а вот как бы классифицировал его: «Чудесное слово, но также и слово-затычка с меняющимся почти до бесконечности значением; очень часто употребляется в совершенно разных фразах, как то: Он сказал баронессе, что слагает к ее ногам свою любовь и свое состояние. — Он любил ее глубокой любовью. — Его любовь была возвышенным чувством. — Марселина знала, что может рассчитывать на сильную любовь. — Четыре дня они жили большой любовью. — Он любил ее, но какой-то пресной любовью. — Он любил ее обжигающей любовью. — К несчастью, любовь Алкида оказалась неразделенной. — Леония не отвечала на его любовь. — Любовь старого богача была противна Леонии. — Любовь слепа. — Любовь чрезвычайно проницательна. — Молодой человек испытывал любовный голод. — Она могла принять только честную любовь. — Это была „курортная“ любовь. — Извращенная любовь Максимина, любовь, противная природе Франчески, животная любовь Бальтазара возмущали бедняжку. — Пьер и Полетта переживали прекрасную любовь. — Я умираю от любви. — От любви не умирают. — По сравнению с безумной любовью Огюста любовь Эрнеста была уж слишком обыденной. — Вы любовь моей жизни. — Она познала любовь во время праздника 14 июля в подворотне. — Любовь предстала Эрмелине в виде смуглого мужчины. — Убийца из-за любви, он зарыдал, припав лицом к трупу. — Это была первая любовь Андреа. — На руинах этой первой усопшей любви должна была скоро возродиться и расцвести новая любовь. — Любовь Мельхиора быстро растаяла. — Зрелище, представшее глазам Антуана, обрезало крылья его любви. — Любовь не знает преград. — Самая искренняя любовь в конце концов устает от связывающих ее пут. — Любовь снисходительна. — Любовь требовательна. — Любовь не приходит по заказу. — Когда открылось, что Эдмонда его дочь, Фламиний изгнал из сердца эту преступную любовь».

Из сонма бесчисленных писателей, писавших о любви, самые мудрые — те, которые не рассуждали о ней (как этим занимаюсь в данный момент я), а довольствовались сочинением романсов, новелл, театральных пьес с любовным сюжетом. В лучшем случае мы от них ничего нового не узнаем. Шекспир, автор «Ромео и Джульетты» и «Отелло», Расин, которого называют лучшим художником любви, ничего нового нам не говорят. Некоторые могут возразить, что они только хотели взволновать нас. Несомненно. Но удивляет то, что столь проницательные, столь точные умы, владеющие великим поэтическим гением, не смогли ничего открыть в этой сфере. Были удачливые романисты, которым удалось тронуть нас рассказом о некоторых примерах любви, но и они тоже ничего нового нам о любви не сказали.

Стендаль, проведший жизнь перед зеркалом, разглядывая себя с почти непристойной страстью к собственной персоне, которого так тянуло к женщинам и приключениям, считал, что он может много чего сказать и даже сообщить (своим читателям) о любви. И вот он пишет эссе под названием «О любви» и так начинает первую главу книги первой: «Я пытаюсь дать себе отчет в этой страсти, все искренние проявления которой отмечены красотой. Существуют четыре разновидности любви: 1. Любовь-страсть. 2. Любовь-вкус. 3. Любовь физическая. 4. Любовь тщеславная». Он не дает определение «любви», а кроме того, с ловкостью рассматривает ее как вещь, известную всем и саму собой разумеющуюся. Зная, что в уме каждого индивида это слово соответствует личному миру ощущений, чувств или умозаключений, он говорит об этом, не стесняясь обобщать. Разрубив, собственно говоря, любовь на четыре части и пронумеровав каждую из них, этот прекрасный новеллист, бывший также и старательным наблюдателем, разъясняет, что подразумевается под этими различными ярлыками. Вот в каких выражениях описывает он любовь тщеславную: «Огромное большинство мужчин, особенно во Франции, желает и имеет модных женщин, подобно тому, как имеют красивых лошадей, т. е. вещь, являющуюся необходимым атрибутом шикарных молодых людей». Итак, в самом начале первой главы нам становится ясно, что в понимании Стендаля любовь, которой он посвящает свое исследование, может иметь отношение лишь к людям, принадлежащим к разряду изысканных, — дворянам, очень богатым буржуа, а из военных без имени и состояния — лишь к высшим офицерам. Не хочу сказать, что он смотрел на народ: на лавочников и рядовых как на скот, воздыхания и излияния которого не заслуживают слова «любовь», или же что он высказывался по этому поводу как молодой фат из хорошей семьи, но во всяком случае факт есть факт. Это огромное большинство мужчин, которые имеют модных женщин, принадлежит, разумеется, лишь к аристократии, причем это не аристократы духа, но наш автор считает, что только этот мир блестящей мишуры и напыщенности достоин его психологических исследований. А посему нам не нужны очки, чтобы увидеть, чего ждать от этой, впрочем, смелой попытки. Спору нет, если я хочу поведать будущим поколениям об интеллекте моих современников и ограничиваюсь при этом лишь изучением интеллекта тамбурмажоров, я рискую не только не осветить вопрос полностью, но и прийти к странным выводам. Стендаль, писатель якобы левых взглядов, да так оно и есть на самом деле в той степени, в которой таковыми при старом режиме были люди благородных кровей, кичившиеся тем, что ратуют за просвещение, так вот Стендаль полагает, что познал мир и проник в его тайны там, где у маркиз чувствительное сердце и хорошей формы зад. Со всем тем добавим, что если он и ошибался в своих суждениях о любви, то не больше и не меньше, чем другие писатели. Он написал по этому поводу все, что уже было до него написано всеми его почтенными собратьями. Читаем, например, у него в пятой главе: «Человек не может не делать то, что доставляет ему больше удовольствия, чем все прочие возможные дела. Любовь — как лихорадка — рождается и умирает без малейшего присутствия воли». Именно это я и сказал чуть выше. Он повторяет то, что до него уже высказали пятьдесят тысяч поэтов, песнотворцев, философов и досужих рассказчиков. Ведь в самом деле, тысячелетиями считалось, что любовь овладевает людьми неожиданно, иногда даже без их ведома, поселяется в них и живет год, или два, или десять, иногда всю жизнь. Вам двадцать лет (или тридцать, или шестьдесят), однажды вечером вы ужинаете у Шампиньолей, а напротив сидит великолепное создание сорока двух лет с прекрасными большими коровьими глазами. В перерывах между блюдами вы смотрите на нее, слегка раскрыв рот, и к концу вечера уже чувствуете некую слабость в области ребер с левой стороны груди. Следующие дни просто прелестны. Вы постоянно думаете о красавице и всякий раз как бы проваливаетесь в воздушную яму — вам кажется, что сердце обрывается внутри вашего тела. И наступает день, когда вы объясняетесь, потому что изнемогаете от любви, а вас, оказывается, тоже молча любят с того самого вечера. Вы возвращаетесь домой, рассказываете обо всем этом своим родным. «Ты с ума сошел?» — говорят вам ваши родители — почтенные бакалейщики. Женщина на двадцать два года старше тебя, отец ее умер в тюрьме! Но вам-то наплевать на умершего в тюрьме отца. И как только вы становитесь совершеннолетним, вы женитесь, вы счастливы, а потом несчастны, ревнуете. Вы, однако, работаете двадцать лет, ни разу не подумав при этом, что вы не разбогатели, но ваша законная куколка, которой теперь шестьдесят два, выражает однажды сожаление, что не побывала ни в Вальпараисо, ни в Таматаве. Вы не находите ничего более перспективного, чем ограбить налоговую инспекцию вашего района, но поскольку подготовились вы к делу плохо и к тому же убили сборщика налогов выстрелом прямо в сердце, то зарабатываете десять лет тюрьмы. Когда вы выходите на свободу, то обнаруживаете, что куколка похорошела еще на десять лет, и все начинается сызнова, и опять любовь без конца. Любовь сильнее человека, она держит его в постоянном подчинении — именно такой ее представляли и продолжают представлять. Самое распространенное мнение гласит, что любовь — это рок, от которого напрасно было бы пытаться укрыться. Можно сравнить это с чем-то вроде паразита, питающегося вашим телом, пока не опротивеет, и это единственная возможность обрести сердечный покой. Однако истине редко удается быстро перебороть привычные представления. Прошло уже лет пятнадцать со дня великого открытия, призванного изменить наш взгляд на любовь. Еще во время оккупации доктор Алексис Каррель в своей книге «Человек — что мы о нем знаем?» сделал на первый взгляд безобидное замечание: девушки из привилегированных классов никогда не влюбляются в юношей из низшей среды. Я прошу читателя задержаться подольше на этом замечании доктора Карреля. Вы обязательно увидите, что оно уводит нас весьма далеко от привычных представлений. Предположим, я — девушка восемнадцати лет и зовут меня Эпонина. Мой папа — начальник управления в Министерстве агрономии, а мама — дочь банкира Кана. Дважды в день я отправляюсь в лицей имени Мольера — на автобусе или пешком. Я знаю в лицо многих молодых мужчин, и меня забавляет, когда я подумаю, какой страх должен временами охватывать мою мать при мысли о том, что идя по улице, я становлюсь жертвой, а возможно, и уступаю гнусным поползновениям мужчин. Меня это забавляет, так как я знаю, какую силу девушки моего круга противопоставляют подобным опасностям. Во-первых (это то, чего мама не знает), в Париже почти нет мужчин. Разумеется, я не считаю мужчинами подручных мясников, приказчиков, конторских служащих, коммивояжеров и прислугу. Я не скрываю от себя, что многие из них превосходят меня своим интеллектом, знаниями или, допустим, привлекательностью, но, как бы то ни было, это не те люди, в которых может влюбиться девушка моего круга. И этот факт мне даже нечего объяснять. Проходя мимо колбасного магазина Сованера, я часто вижу необыкновенно красивого приказчика, как две капли воды похожего на одного из «аркадийских пастушков» Пуссена, который смотрит на меня с чуть нежной улыбкой. Я же гляжу на это красивое, исполненное чувства лицо с удовольствием, но без тени волнения, в то время как Жан-Виктор Шаполье, сын крупного отоларинголога, когда случай сводит меня нос к носу с ним и, несмотря на то, что взгляд у него, как у свалившегося с луны бычка со странно перекошенным лицом, так вот он приводит меня в состояние какого-то волнения в животе и межреберной дрожи; хуже того, я не могу удержаться и не бросить быстрый взгляд ниже его пояса, от чего краснею и начинаю заикаться, он же, слава Богу, ни разу ничего не заметил, и если хотите знать почему, то я вам скажу: потому что он трахает — это мне сказала Мари-Клод Попинар, а она живет с ним в одном доме, — да, так потому что он трахает маленькую бонну (Ах! Как можно такое? Бонну!), маленькую бонну Марешалей, да, тех самых Марешалей, также живущих в этом доме, глава семейства которых — консультант государственного советника.