СЕЛЕСТЕН. Спасибо, но мне пока не хочется.

БОРДЕР. Парень явно что-то скрывает.

ЖАН-ПЬЕР. Разумеется, никто тебя не неволит. Главное… (понизив голос) …главное для меня, чтобы ты не лез к Ольге Кутюрье. И хоть она перестала быть моей любовницей, я не хочу, чтобы она стала твоей. Я говорю тебе это по-свойски, совершенно по-свойски.

ЖАН-ПЬЕР (взбешенный). Иоланда, прошу тебя, не хлопай дверью. Терпеть этого не могу.

ИОЛАНДА. Тем более стоит хлопать. Смотри-ка, Селестен. Вот так сюрприз. Рада тебя видеть.

СЕЛЕСТЕН. Я тоже. Как поживаешь?

ИОЛАНДА. Очень плохо. Садись. Слышно что-нибудь от твоей сестры? Она по-прежнему в Париже? Все так же работает программисткой? Бедная Эрнестина. Кстати, что это такое — программист?

СЕЛЕСТЕН. Она пробивает специальным устройством дырочки в бумагах.

ИОЛАНДА. Вряд ли это увлекательная работа. Бедняжка. Помнишь, как вы приходили играть с нами с саду по четвергам?

СЕЛЕСТЕН. Так хорошо помню, словно это было вчера. Мама всегда одевала нас в самое лучшее.

ИОЛАНДА. А мы всегда вам пачкали одежду или рвали. Бедная Эрнестина, никогда не забуду, как она в тот день лежала на аллее, я держала ее за ноги, а Жан-Пьер плевал ей между ягодиц. Вы помните это, вы двое?

ЖАН-ПЬЕР. Конечно, помним. Я только что говорил об этом Селестену.

ИОЛАНДА. Ты был омерзителен. (Жан-Пьер дернул головой.) Да, омерзителен. А меня, когда я смотрела на этого мерзавца, который все плевал и плевал, меня как будто бы било током. Даже сейчас, как подумаю об этом… (Пауза. Она смотрит В одну точку.)

ЖАН-ПЬЕР. Ты ходила на теннис?

ИОЛАНДА (резко). Да, ходила, но сразу же ушла! Да ты просто смеешься надо мной. (Селестену, который собрался уйти.) Не уходи, Селестен, останься. (Брату.) В конце концов Селестен наш друг, и мне хочется поговорить с нормальным человеком, а не с деревяшкой, бревном. (Селестену.) Ты знаешь, как я теперь живу. Вот уже полтора года как я вдова, после двух лет замужества. Мой брат, дурак, счел необходимым выдать меня за сорокадвухлетнего мужчину.

ЖАН-ПЬЕР. Извини, но я всего лишь познакомил тебя с Виктором.

ИОЛАНДА. Да, мужчина сорока двух лет, приятной наружности, широкоплечий, накачанный, но уже с поизносившимся сердцем. Виктор всю жизнь жил в Париже и ничем, кроме лошадей, виски да женщин, не занимался. Просто невероятно, сколько женщин может быть у сорокадвухлетнего мужчины! Когда он получил в наследство замок своего дядюшки, он подумал, что одна женщина будет утомлять его не так, как две сотни. Он хотел, чтобы мы спали отдельно, но я-то тоже знала, чего хочу.

ЖАН-ПЬЕР. Иоланда, Селестену необязательно это знать. Мне, впрочем, тоже.

ИОЛАНДА. Да, но мне нужно об этом рассказать. Я хочу выговориться. Не в исповедальню же мне это нести. Виктор был мой муж, и мы жили с ним не в грехе. В тот вечер, когда он овладел мною…

ЖАН-ПЬЕР. Это возмутительно!

ИОЛАНДА. Я заставляла его рассказывать о былых похождениях. Он хотел спать, пытался уклоняться, но я садилась ему верхом на живот. (Садится верхом на стул.) Помнишь, он был весь волосатый, аж до шеи. Я запускала обе руки в его волосы на груди. Рассказывай, Виктор! Рассказывай!

БОРДЕР (высунув голову из будки). Но, дорогая, что ты хочешь, чтобы я тебе рассказал? (Зевает.) Это всегда одно и то же.

ИОЛАНДА. Рассказывай. Ну, например, про горничную. Я уверена, что у тебя бывало и с горничными.

БОРДЕР. А как же! Как-то вечером возвращаюсь я машиной из Довиля, машина ломается, и мне приходится ночевать в сельском трактире. Хозяева ушли в село на свадьбу, и я остался вдвоем со служанкой, фигура, как у деревенского платяного шкафа, пардон, как у кареты, а сзади… так целая повозка… ничего не скажешь! За ужином я спрашиваю: «Чем тут у вас вечером занимаются?» «Вечером? Да ничем таким… Я-то спать ложусь». А я ей: «Заходите ко мне в комнату, поболтаем». (Зевает.)

ИОЛАНДА. Ну и что дальше?

БОРДЕР. В комнате я стал думать о машине, а о девице забыл. Но потом вдруг слышу, за дверью скрипнула половица, и голос спрашивает: «Мисье-е, ничиво не нада?» Необычный голос…

ИОЛАНДА. Какой же?

БОРДЕР. Робкий, глухой, слегка тревожный… да, испуганный ожиданием удовольствия… или, может быть, греха. Я встал и открыл дверь. Вот и все.

ИОЛАНДА. Нет уж! Ты не лишишь меня главного! Я хочу знать все.

БОРДЕР. Знать что? (Вздыхает от изнеможения, потом говорит Взбешенным голосом.) Она захотела, чтобы я погасил свет. Разделась, и в постели я ее расшифровал.

ИОЛАНДА. Расшифруй меня.

БОРДЕР. Да я тебя знаю, как свои пять пальцев. (Зевает.)

ИОЛАНДА (встает со стула и обращается к Селестену. Бордер тем временем исчезает в своей будке.) Ах, сколько я узнала подобных историй, да каких скабрезных. По одной в день — все два года.

ЖАН-ПЬЕР. Он, наверное, повторялся.

ИОЛАНДА. Никогда. Я бы этого не допустила. Я записала все его приключения. Вышло восемь полных тетрадок. Женщины любого положения, любых размеров, не говоря уже о домах терпимости. Чтобы ускользнуть от меня, он вставал пораньше и подолгу ездил верхом, но когда возвращался, я была тут как тут. Виктор! Пошли!

БОРДЕР. Я прекрасно прогулялся. Ах! Этот весенний лес, пение птиц…

ИОЛАНДА. Ты расскажешь мне о весне потом. Поторопись.

БОРДЕР. Иоланда, умоляю, пожалей меня хотя бы сегодня. Я на ногах не стою.

ИОЛАНДА. Не ломай комедию. Ты должен, значит можешь.

БОРДЕР. Ты чудовище.

ИОЛАНДА. К чему эти препирательства? Ты же знаешь, что придется уступить.

БОРДЕР (вздыхая). Ладно, пойду только умоюсь.

ИОЛАНДА. Бедный Виктор. Я подозревала последнее время, что ему плохо, но я думала, что мужчины — это все равно, что женщины. Я никогда не предполагала, что мужик может быть хрупким. И однажды утром Виктор окочурился у меня на руках, сердце сдало в одночасье. Хотя прошло уже полтора года… Я не могу больше жить одна.

СЕЛЕСТЕН. Претендентов, должно быть, хватает. Тебе остается только выбрать.

ИОЛАНДА. Ошибаешься. Жизнь моя — здесь. Тут мои друзья, мои знакомые, моя семья. Я отсюда не уеду ни за что на свете. К тому же я терпеть не могу Париж. Так что же?

СЕЛЕСТЕН. Все-таки в городе с пятнадцатью тысячами жителей у тебя есть возможности.

ИОЛАНДА. Я дочь заводчиков Донадье. Я богата. Я не могу выйти замуж за кого попало. В двух других богатых семьях — Милиберов и Шабрю — из детей только дочери, т. е. мне соперницы. В крайнем случае я могла бы скатиться до нотариусов. Но они все женаты, а их сыновья еще школьники. Разумеется, должны быть хоть какие-то пристойные мужчины. Если бы мой братец хотел мне помочь…

ЖАН-ПЬЕР. Не плачься. Не далее как сегодня…

ИОЛАНДА. Вот именно, поговорим об этом. Давеча мой братец рассказывает мне о молодом Сореле, поселившемся у нас в городе. Что и говорить, быть женой провинциального докторишки не очень улыбается. Будь он хирургом, это да — они режут, кромсают и, как правило, сами осанистые, в теле. Да, так сегодня утром у Мелиберов вижу я этого врача на их теннисном корте. Тридцатник, длинный, хилый, бледный, никаких тебе плеч, ничего. А я люблю, чтобы мужчина был плечистый. Я люблю, когда у мужчины и зад крутой, когда на нем одежда не болтается. Мне в постели не амеба нужна. Но самое возмутительное, что у него, хиляка этого, даже и глаза не заблестели, он смотрит на меня, как на кролика, и даже не замечает, что я женщина. А я, между прочим, не так уж плоха собой.