— Учитель этот получил место в Харькове в пятнадцатом году. Его квартирная хозяйка нашла ему служанку, но та вскоре ушла к другим хозяевам, платившим больше, а он, зайдя как-то к нам в лавку, спросил у матери, не порекомендует ли она ему кого-нибудь другого. Мать порекомендовала ему Марьюшку, Володину маму, приходившую к нам стирать белье. Она была очень рослая и сильная женщина с грубыми манерами. Учитель встретился с ней опять-таки в нашей лавке и обо всем договорился. Я как раз была там. У бедного учителя чуть глаза на лоб не вылезли, и он стал весь красный. Вот так Марьюшка стала служанкой учителя. Да, послушайте… однажды…
В дверь позвонили. Я пошел открыть, но это была не Татьяна. Передо мной стоял пожилой мужчина, не ожидавший меня увидеть — он растерялся, думая, вероятно, что ошибся этажом. Одет он был очень скромно, но его красивое лицо отличалось четкими чертами, а глаза излучали горячий мягкий свет, подчеркнутую доброжелательность.
— Я не ошибся? Мне нужна мадам Бувийон. Я ее родственник.
Я проводил его в столовую и заметил, что он держит под мышкой какой-то сверток.
— Добрый вечер, Соня. Я проходил мимо и вот решил зайти. Я не помешал?
— Нет. Жюль, я всегда рада вас видеть, а вы заглядываете так редко.
При имени «Жюль» ситуация для меня прояснилась. Татьяна раньше часто говорила мне о Жюле Бувийоне, кузене ее отца, в отличие от которого Жюль всю жизнь перебивался случайными заработками, занимаясь в основном починкой часов и электроприборов. Когда кузен его умер, он подкармливал Соню с дочерью и укрепил Татьяну в желании продолжать учебу. Будучи самоучкой, он стремился к знаниям, но главной его страстью было добро, на которое были направлены все его мысли. Жил он весьма просто, и большая часть его средств уходила на книги и журналы. Я люблю самоучек за их серьезность, даже несмотря на то, что их не всегда легко воспринимать за их любовь к разным идеям и за их нетерпимость. Знания, приобретенные трудом, любовью, проникают в их разум и сердце лучше, чем у тех, кто заканчивает университеты. Не отягощенные борьбой с вопросами формы, они ищут в книгах только истину и не боятся, что их обольстит бархат слов.
— Он жил с нами в одном доме, на улице Сен-Мартен, — сказала Соня кузену, указывая на меня. — У бедного мальчика жизнь сложилась не сладко.
Сонин кузен пристально посмотрел на меня необыкновенным взглядом, как если бы он искал в глубине моих глаз бремя моих трудностей, чтобы взять часть его на себя, и мне показалось, что если я не скажу правду, то проявлю преступное недоверие к нему.
— Два года тому назад в этом доме на улице Сен-Мартен я убил одного человека, Шазара. Меня выпустили из тюрьмы в прошлый понедельник.
Не спуская с меня глаз, Жюль Бувийон одобрительно кивнул головой и сказал, положив руки мне на плечи:
— Малыш, то, что ты совершил преступление, хорошо. Хорошо также, что ты сидел в тюрьме.
Он рассмеялся, от чего обеспокоенное лицо его засияло, и повернулся к Соне.
— Повсюду есть признаки, дающие какую-то надежду. Взять хотя бы Алжир, все эти несчастья, всех этих людей, подвергающихся страданиям, страху, солдат, гибнущих с обеих сторон. Да, все это хорошо. Мир бьется в судорогах, мир начинает осознавать. Я думаю, Соня, что еще лет с пятьдесят будет трудно, даже очень трудно, но мы все это преодолеем. О, конечно, мы никогда не добьемся полной победы. Да этого и не нужно.
Вошла Татьяна. Ей хватило одного взгляда, брошенного на книгу, остатки свиной ножки и перчатки, чтобы все понять, но присутствие кузена удержало ее от замечаний. Она вела себя с ним очень тепло и любезно.
— Ну что, ты по-прежнему читаешь математику? — спросил он после обмена жаркими приветствиями.
— Сразу видно, что ты редко бываешь у нас. Нет, с этим покончено. Я работаю в доме моделей.
— Ну и ну, этого я не ожидал. А чем же ты там занимаешься?
— Работаю продавщицей, — сказала Татьяна без колебаний, и ничто во взгляде ее честных глаз не могло указать Жюлю на обман.
Я, впрочем, мысленно соглашался с ее решением не говорить ему, что она работает манекенщицей. Многие люди, мало что знающие об этой профессии, не считают ее таковой, и вполне вероятно, что кузен относился к их числу. Можно было подумать, что она боялась его осуждения. Я так и предположил, но, учитывая ее характер и моральные устои, я удивился, что она солгала без видимой нужды. Думаю, что Соня была удивлена не меньше. Ее смеющееся лицо вдруг застыло, а взгляд, обращенный на дочь, наполнился беспокойством. Чувствуя наше удивление и неловкость, Татьяна, не жалея слов, завела разговор о высокой моде, как о какой-нибудь теме для лекции, и чтобы понравиться своему собеседнику, усиленно стала возмущаться положением работниц, что дало повод Жюлю Бувийону высказать и свое кредо.
— Не надо жалеть угнетенных, — сказал он. — Их душа раскрывается от страданий. Жалеть нужно угнетателей, тиранов, капиталистов. Если они осознают то зло, которое причиняют другим людям, то они не знают — эти несчастные богачи, — что они причиняют самим себе зло в сто миллионов раз больше. Вот поэтому и нужно избавить их от богатства да и пристукнуть к тому же, если понадобится. Но не думайте ничего такого. Когда как следует изучишь вопрос, хорошенько порассуждаешь, дойдешь до глубины вещей, то сразу видишь, что марксистом стать нельзя. Мне смешны их разговоры о куске мяса для всех. Эти придурки думают только о том, чтобы откормить бедняков, набить их пищей и развлечениями, чтобы они перестали бороться, выбиваться из сил, ломать себе руки и спрашивать с отчаянием Бога, зачем они живут на этой земле. Ибо вопрос состоит именно в этом. Ибо только это и имеет значение. Зачем я живу? Но можете мне поверить, что всем этим партийцам плевать на духовность.
Его голос дрожал от волнения, но мыслям, как мне предстояло убедиться в течение этого разговора, не хватало стройности. В своих весьма общих рассуждениях он высказывал веру в расцвет человечества, страдающего от голода и унижений, и сожалел, что Татьяна бросила учебу, которая, по его мнению, вывела бы ее на более надежный и достойный путь, чем высокая мода. Кроме этого, он с похвалой отозвался об умиротворенности Сони и ее способности быть счастливой. Тем временем мое внимание было привлечено тиканьем, доносившимся из свертка, который он положил на стол, а в восемь часов раздался бой часов, приглушенный упаковкой. Жюль Бувийон, слушавший подчеркнуто внимательно, недовольно нахмурился. Часы пробили только шесть ударов. В конце концов он развязал шпагат на свертке, развернул бумагу и вынул из коробки то ли будильник, то ли настольные часы весьма старого стиля, относящегося, возможно, к середине двадцатых годов. Корпус часов был сделан под мрамор со скошенными гранями и многоугольным циферблатом голубоватого цвета с арабскими цифрами, обрамленными блестящей полоской металла. Кузен перевел стрелки на девять часов. Часы пробили семь.
— Так и есть. Время и бой не совпадают. Ничего страшного, но неприятно. Представьте, когда я был последний раз у своего старого приятеля Монкорне, я забрал у него эти часы и пообещал, что верну через месяц, но с сюрпризом.
Он рассмеялся и достал из коробки еще один сверток.
— Вот он, сюрприз. Тут записаны мои размышления. По правде говоря, это не просто размышления, а вся моя философия. Здесь все связано, как у Спинозы, только еще лучше. Заметьте, если я говорю «лучше», это не значит, что все у меня так складно написано, но я иду дальше и даже гораздо дальше. Я назвал свое произведение «Бог». Хотелось бы, Татьяна, чтобы ты когда-нибудь его прочитала. Тебе это нужно.
— С удовольствием, Жюль. Я хотела бы прочитать его как можно скорее.
— Вам двоим тоже не мешало бы прочитать мой труд. Я уверен, что вам, юноша, это будет полезно.
Он спросил меня о моем отношении к Богу, и мне пришлось сказать, что я атеист или скорее свободный для веры человек, но, вопреки моим опасениям, его мой ответ удовлетворил. Именно для таких людей, как я, он написал свои философские итоги. Думаю, ему было бы приятно, если бы я читал их у него на глазах, и он бы радовался, видя, как мне становится хорошо и как во мне происходят счастливые перемены. К сожалению, он должен был отнести записки своему Монкорне. И все же кузен решил показать нам их и осторожно развернул рукопись. На обложке из толстой серой бумаги округлыми буквами было начертано «Бог». Название окружали раскрашенные акварелью маргаритки, в свою очередь заключенные в круг роз. Посмотрев еще раз на обложку, Жюль Бувийон растроганно улыбнулся и с: сожалением снова завернул рукопись в бумагу.
