И когда Кнут подошел к нему на расстояние полета копья, Харальд вспомнил Деву со щитом, которая сказал ему, что он не должен был оставлять бедолагу на милость волн. Он поступил плохо, он, Харальд Сигурдссон, избороздивший моря вдоль и поперек на своей утлой, как ракушка, посудине. Дева сказала тогда, что появится всего два раза в его жизни. И вот теперь он чувствовал, что она где-то близко, может, и здесь, на краю Священного Карьера, а может уже у него за спиной. Ее золотистые косы ниспадают до пояса, ее широкие плечи распрямлены. Она дожидается его конца. Тогда они вместе отправятся в Валхаллу, где Торнфинн Торнфиннссон ждет его, уже приготовив новую веселую шутку, а Гудбруд Гудбрудссон полирует свой металлический нагрудник кусочком железа, который они как-то обнаружили в кухонных отбросах в одной из деревень, которую разграбили в прежние времена лихих викингских походов…

Харальду так хотелось встретиться там с ними. В этот момент он не думал ни об Асе, ни о своих сыновьях, Свене Харальдссоне и Ярославе Харальдссоне. И бедняга Ямсгар Хавварссон не приходил ему на память. Он был хорошим воякой, этот Ямсгар, но сильно сомневался в существовании Тора и Одина, а иногда подумывал даже о крещении в Христову веру.

О многом не думал Харальд Сигурдссон в это утро на скользкой вершине холм, насыпанного людьми, которые расписывали пещеры изображениями быков и вплетали кости в свои косы.

Он не слышал, как кричали ястреб и ворон-стервятник над его головой. Он не слышал, как зарыдал Груммох. Его слух не уловил, что сказал Кнут Ульфссон, остановившийся, как вкопанный, перед своим вождем – человеком, который научил его управляться с боевым топором.

– Харальд Сигурдссон, – воскликнул Кнут. – Я сумасшедший, который пришел в себя. Я готов повиноваться тебе во всем. Я люблю тебя. Я твой. Давай продолжим сражение вместе, как братья.

Харальд ничего этого не слышал. Потому что тоже был берсерком… Зажатый в его руке алгонкинский топор опустился прицельно. Без страха, без сожаления, без ненависти.

И Кнут Ульфссон скончался с улыбкой на своей глупой северной роже. И косы его разлетелись, и раскинулись гладкие, без мозолей, не знавшие весел, руки, В эту минуту он был безоружен.

Потому что бросил топор у подножья холма, когда рассеялся серый туман в его голове, и он снова узрел в Харальде своего истинного вождя.

Вот так закончилась эта битва на могильном кургане, когда у обеих враждующих сторон осталось всего по горсточке людей. А птичьи крики еще только предвещали рассвет.

Те, кто в это утро стояли за мертвого берсерка и за Хеоме, припустили как побитые собаки и наутек через разогретые скалы и привядшие кусты – на запад, чтобы никто из племен, прибывающих к карьеру позже, не мог их встретить и понять, что они нарушили мир, который всегда царил над этим священным местом…

Потому что все случилось, когда остальные индейцы все еще спали, все еще видели во сне предстоящий им день.

Время близилось к полудню. Гичита сидел под навесом из бизоньей шкуры, почесывал за ушами своей любимой собаки, которую звали Веук-Веук, и добродушно поглядывал на мальчишек, боровшихся друг с другом в пыли. Солнечные лучи скользили по их отливавшим медью спинам. Оба старались продемонстрировать старому вождю, какими мужественными воинами они со временем станут.

Старые воины и седовласые старейшины расположились позади Гичиты. Кто стоял, а кто сидел на корточках. Они тоже следили за борьбой, время от времени прихлебывая воду из тыквенных бутылок, потому что день был жарким. Правда, вождь велел растянуть навес на холме повыше, где всех мог обдувать долетавший сюда с озера ветерок. Внизу белел плоский склон холма, а чуть пониже росли деревья. «Длинный Змей» покачивался на воде, стоя на якоре на расстоянии полета стрелы от берега. Паруса его были свернуты. Древесина высохла и зацвела на солнце.

Пока мальчишки боролись, а старики поклевывали носами, просыпаясь лишь для того, чтобы отогнать назойливую муху, одна из краснокожих женщин вдруг вскочила и закричала истошным голосом:

– О! О! Беда! Беда, Гичита!

Гичита в сердцах поглядел на женщину, нарушившую царящую теплую тишину. Сперва он никак не мог разглядеть, на что она там указывает, старые глаза его уже поутратили былую зоркость. Да и жара подняла влагу с земли и окутала все легкой дымкой. Но вот наконец и он различил вдали горсточку людей, появившуюся из-за гребня холма. Гичита вспомнил, что на рассвете за священным камнем ушли человек сорок, а теперь возвращались шестеро.

И когда они приблизились, он заметил, что из шестерых всего трое были краснокожими. Его глаза выхватили Груммоха, который то ли вел, то ли волок Хеоме. Харальд, вождь белых викингов, вместе с другим викингом нес кого-то на руках. Остальные передвигались медленно-медленно, как люди, изнуренные длительной ходьбой.

Гичита резким голосом приказал мальчишкам прекратить возню. Они мгновенно послушались и в страхе уползли под навес. Веук-Веук последовал за ними, почувствовав, что у хозяина тяжело на сердце, и лучше его не беспокоить.

И вот Гичита отчетливо разглядел, что воин, которого несут белые – его сын Ваваша, и по безжизненно свисающей руке он понял, что Ваваша мертв.

Женщины тоже это поняли, упали на колени и посыпали головы пеплом. Старейшины заслонили лица кожаными покрывалами и медленно отошли в сторону, чтобы не беспокоить Гичиту в минуты его величайшего горя.

Итак, Харальд и Груммох вернулись. Они принесли тело Ваваши и привели хнычущего Хеоме. С ними вернулись еще двое тяжело раненых беотука и один викинг. Все прочие остались лежать на палимой солнцем вершине древнего могильного кургана. Над ними уже кружили птицы, а у подножья кургана рыскали гиены.

Харальд положил тело Ваваши к ногам Гичиты. Его била дрожь от горя и усталости. Он рассказал старому вождю обо всем, что произошло у священного места.

Гичита слушал, раскачиваясь взад и вперед на своей подстилке. Он стонал как раненое животное, переживая страшную утрату. В этот момент под руками женщин забормотали плоские погребальные барабаны, аккомпанируя словам Харальда.

– Гичита, – сказал Харальд, – мой названный отец, наша скорбь безмерна. И твоя, и моя. Мы оба потеряли человека, которого любили. Но слезы и стоны принесут мало пользы, он не вернут смех мертвым губам, зрение мертвым глазам. Ваваши нет. Боги взяли его к себе. Больше мне сказать нечего.

Харальд постоял некоторое время молча, опираясь на «Миротворец», который захватил по дороге, проходя по-над озером.

Лицо его осунулось, постарело, было грязно от запекшейся крови и пыли. Влажные от пота волосы свисали спутанными космами.

Груммох опустился на землю. Силы покинули его, руки опустились. Хеоме стоял между двумя краснокожими воинами. Его тонкие губы кривились, по лицу, точно рябь по воде, пробегала тень, слабое тело время от времени сотрясала судорога. Он был похож на старика в агонии смерти.

И когда долгое молчание навалилось на всех своей тяжестью, как наваливается толстое бревно или бизонья туша, Гичита сделал знак, женщины снова ударили в барабаны. Он поднялся, чтобы произнести приговор, вынести который ему полагалось как вождю племени.

Сначала голос его звучал мертво и глухо, точно шепот ночного ветра в сухой осоке, но постепенно обрел живые интонации и зазвучал громче.

– Члены Совета Старейшин, воины, белые гости, – сказал он. – Пролилась кровь. И слезами пролитую кровь не вернуть. Погибшие воины, белые и краснокожие никогда не вернутся к нам, сколько бы мы не плакали, сколько бы не призывали к отмщению. Ваваша больше никогда не сядет со мной возле костра…

Женщины в ответ на эти слова зарыдали, а старейшины наклонили головы и забормотали заклинания. Хеоме вдруг вздернул голову и начал яростно бить в маленький барабан, который висел у него на шее, ударяя по нему тыльной стороной искалеченных кистей, словно тоже оплакивал погибших.