Я занимаю просторную, веселую комнату с ванной и горячей водой. С шести утра и до шести вечера солнце льется в окна. Рано утром мне приносят в постель кофе с сухарями, маслом и медом. Потом я встаю. В 11 принимаю солнечную ванну: лежу добрый час в костюме Адама, перевертываюсь с боку на бок, ветерок меня обдувает, солнце припекает, и я уже стал похож на копченого сига. В полдень — завтрак, затем я гуляю по холмам и гвоздичным полям, как всегда, философствую немного с природой, играю на припеке под яблонькой в шахматы с соседом, иногда спускаюсь пешком в Ниццу, к морю, зеваю по сторонам, любуюсь загорелыми, прекрасными женщинами (американки особенно привлекательны) и возвращаюсь на автокаре к вечернему столу. Потом мы читаем или беседуем (болтаем) в общем салоне, меня постоянно расспрашивают о советской России, к десяти часам ложимся спать. Дорогой друг, удивительна поэзия санаторного режима.

Случайно как-то, еще в Берлине, попался мне номер сов. газеты со статьей о годовщине кронштадтского восстания, из которой я узнал, что ты награжден орденом Красного Знамени за добровольное участие в штурме. От души поздравляю. Я тоже был тогда в Кронштадте, жаль, что не встретились.

Твой конструктор Г.».

Через полгода пришло от него второе письмо, из Японии:

«Дорогой Николаша,

совершаю рейсы на пассажирском пароходе Марсель — Иокогама в качестве человека с салфеткой. Сначала с непривычки блевал, особенно под экватором, потом пообвык. В Порт-Саиде классный рахат-лукум, пенковые мундштуки и египтяне; в Джибути — сигары; в Коломбо-поддельные жемчуга; в Сингапуре — носки и презервативы; в Сайгоне — золотые запонки и дешевые мальчики; в Гонг-Конге — анамиты, плетеные вещи, черное дерево и носки; в Шанхае — дешевые пижамы и потрясающие рожи; в Кобэ — порнографические изделия из слоновой кости, чайные сервизы Кузнецовской фабрики и дешевые девочки; в Иокогаме — бумажные веера, гейши и международная матросня. 40 дней пути. Получаю шальные чаевые и ворую в буфете ликер. Каждый рейс — новая баба: в нашей профессии интеллигентность ценится высоко! Между прочим, посылаю тебе, как любителю изящного, несколько весьма тонких рецептов из пароходной карты коктейлей:

1. SANG DE VIERGE[14]. Летний освежающий напиток. Взять полстакана сока красной смородины и полстакана того же сиропа. Раздавить в другом сосуде стакан свежей клубники, на которую вылить последовательно: стакан коньяка, два стакана джину, затем упомянутые выше сок и сироп красной смородины и оставить все это „отдохнуть“ на полчаса. Затем влить туда стакан белого, положить льду и взбить. Подавать, положив в стакан либо одну клубничку, либо веточку красной смородины (по желанию).

2. LЕ PLAISIR DE GRACES[15]. Взять полстакана памплемусного сока, стакан джина, стакан старого виски, полстакана крепкой настойки сливы и полстакана на косточках оливы, стакан сухого белого. Прибавить льду и очень старательно взболтать. Подавать, положив в стакан тонкую стружку лимонной корки. Пить через соломинку.

Знание французского и английского языков обязательно, я же могу и по-немецки. А в общем, Николаша, сиди и не рыпайся, мой совет.

Твой конструктор Г.».

Коленька почему-то боялся оставлять эти письма в своей комнате, в Доме Советов, бывш. «Метрополь», а уничтожить их — был нс в силах. Так, с и письмами конструктора Гука в кармане темно-синего френча, ежедневно ездит Коленька в Кремль — в Кремле он пишет портрет Ленина.

То, чего инстинктивно ожидал Коленька Хохлов, впервые входя к Ленину, не произошло: Ленин не сидел за столом, углубившись в бумаги, не сделал обычного в таких случаях вида, будто с трудом отрывается от работы, случайно заметив вошедшего. Напротив, как только Хохлов показался в дверях кабинета, Ленин быстро и учтиво встал с кресла, направляясь навстречу.

ЛЕНИН (улыбаясь): Здравствуйте, товарищ. Мне думалось почему-то, что вы старше. Пожалуйста, садитесь. Я — жертва нашей партии: она заставляет меня вам позировать. Скажите, в чем будут мои обязанности и как вы хотите меня изобразить?

Коленька улыбаясь ответил, что Ленин олицетворяет собой движение, рост и волю революции. Коленька видит не портрет в прямом смысле, а картину, в которой Ленин неотделим от масс.

ЛЕНИН (улыбаясь): Но ведь я только скромный журналист. Я предполагал, что буду изображен за письменным столом. Если когда-нибудь я увижу ваш холст осуществленным, то непременно залезу под стол от смущения.

ХОХЛОВ (улыбаясь): Право и привилегия художника — создавать легенды. Если наши произведения становятся в противоречие с истиной, будущее наказывает прежде всего нас самих. Но лишать себя этого права мы не можем. О Ленине-журналисте я не задумывался, а портрет обывателя с бородкой меня не интересует.

ЛЕНИН (улыбаясь): Хорошо. Я считаю недопустимым навязывать художнику мою волю. Поступайте так, как вам кажется правильнее. Я в вашем распоряжении, приказывайте — я буду повиноваться. Но сначала договоримся честно: я подчиняюсь дисциплине, я исполняю волю партии, но я — не сообщник.

Ленин улыбается. В русской революции сосуществовали две мимические линии: первая, ленинская, — в улыбке. Добродушная улыбка с подмигиванием — свидетельство душевной простоты, а также любви к ближнему или, по крайней мере, к классу. Вторая линия — от Троцкого: пронзающая острота взгляда, символизирующая непреклонность и бдительность революции; улыбка допускалась только саркастическая или, как принято ее называть, мефистофельская. Лицо Ленина обращено к светлому будущему, лицо Троцкого повернуто в сторону врагов. Влияние Ленина велико: улыбались, как могли, вожди, наркомы, полпреды, особо ответственные работники; нежно и ласково улыбался Феликс Дзержинский. Ястребиная мимика Троцкого получила распространение преимущественно в военной среде и в партийных низах: секретари комячеек, следователи ГПУ, рабкоры, управдомы, дворники. Кроме того, намечалась еще средняя, синтетическая, линия: так, Феликс Дзержинский улыбался по-ленински, бородку же стриг под Троцкого, создавая таким образом новый тип «добродушного Мефистофеля».

Ленин неразговорчив. Сеансы проходили в молчании. Ленин как бы забывал о Хохлове и, только встречаясь с ним взглядами, неизменно улыбался. Как-то Хохлов вздумал заговорить об искусстве — Ленин прервал его:

— Я, знаете, в искусстве не силен. Вы уж об этом лучше с Луначарским: большой специалист. У него там даже какие-то идеи… Иногда, очень редко, желтое лицо Ленина передергивалось судорогой. Тогда он вздрагивал, проводил рукой по темени и, вздохнув, улыбался снова, как после сильной боли, которая вдруг отлегла.

В Кремлевском дворце — покойно, тихо, домовито. Жужжат мухи, маляры белят потолки, красят стены. В белом коридоре — коридор наркомов прогуливаются вожди, говорят о безделицах, курят папиросы высшего сорта — «Совнаркомские» и «Посольские»; раздается смех. Карл Радек, похожий на Грибоедова, а может быть, и на Пушкина, если бы Пушкин носил очки и порыжел, на Добролюбова, да и на Решетникова, пожалуй, — декламирует на ухо Демьяну Бедному, настоящая фамилия которого — Придворов:

В открытые окна глядит веселое московское солнышко; прыгают по стенам желтые зайчики и голубые, легкие тени. Внизу, у подъезда, фыркает одинокий автомобиль. Пахнет летом, булыжной пылью и свежей краской…

Когда Ленин умер, Коленька Хохлов видел его мозг: одно полушарие было здоровым и полновесным, с отчетливыми извилинами; другое, как бы подвешенное на тесемочке к первому, — сморщено, скомкано, смято и величиной — не более грецкого ореха.