Слезы (думӯ‘, 3) текут по моим щекам, Всю ночь (тӯл ал-лейл, 6) смотрю я на звезды (кава̄киб, 6). Газель (г̣аза̄л, 2), любимая мной (на‘шак̣уху от ‘ашик̣а, 1), мною недовольна. [228, с. 213] Сон бежит моих век, и терзает бессонница (суха̄д, 3). Но что пользы в упреке моем (лаум, 3) в час охлаждения (бу‘д, 3), О, желаний моих предел (г̣а̄йат мура̄д-ӣ, 2). [228, с. 233] Из ливийской народной поэзии: О, птица, лети и привет передай моему дорогому (г̣а̄лӣ, 2). Ответный привет мою душу ко мне возвратит. Привет ему самому — на скрижали своей начертал и учитель. Передай, что больна (марӣд̣а, 3) я, Что ранена (маджрӯх̣а, 3) тяжко. Третий год все лечат меня врачи и все безуспешно. [260, с. 131] В средневековой арабской лирике на литературном языке повторяются те же образы и та же лексика, что и в народной песенной поэзии. Из стихов Омара ибн Абу Рабиа: Вспоминаю слова свои, когда слезы (думӯ‘, 3) потоком текли по моим щекам. «Кто ты?» — спросил я. «Я — жертва любви (ваджд, 1), пораженная грустью (камад, 3). Мы живем в Мине, там, где стоит на холме Хейф — мечеть. Мы за убитого (мак̣тӯл, 3) не платим цену кровной мести». И я сказал: «Добро пожаловать, желанная моя (буг̣йат, 2)! А как же ваше имя?» — «Хинд» — ответила она. [250, с. 186] «Послушай, Хинд,— сказал я.— Пойми, печален (мах̣з̣ӯн, 3) я из-за любви к тебе, влюблен (муг̣рам, 3). Нет тайны у меня, чиста моя любовь (мавадда, 1), Но скованы уста, любимая (х̣ибба, 2) моя! И если ты безвинного убьешь, то я скажу слова другие — обиженного (маз̣лӯм, 3), снедаемого страстию (мушаввак̣, 3) раба (мутаййам, 3): «Приятно вам губить меня (к̣атл-ӣ, 3), А мне отрадна чистота моей любви (мавадда, 1). С кровью и плотью моей любовь (хава̄, 1) моя слита». [250, с. 104] И глаза ее заблестели от слез. Они скатились по ее щекам, как жемчужины. О, не плачь. Разве ты не самая милая для глаз моих? Ты прелесть этого мира и память моя. Что увело тебя от меня, что нас разлучило? Разве ты в гневе, досаде ушла от меня, Погубив меня и в могилу меня уложив. Если трех дней не считать, то за месяц единый ты сразила меня и покинула. [250, с. 47] Те же образы, та же лексика и в стихах современного поэта Ахмеда Рами: Я стал прощаться с любимым (х̣абӣб, 2) — И слезы смятенья (дам‘ х̣а̄’ир, 3) в глазах. Я скрываю горе (аса̄, 3) мое и рыдание (нах̣ӣб, 3) мое. Но боюсь, что он понял страдания (шуджӯн, 3). Трудно смотреть в глаза — в них горе (аса̄, 3) и нежность (х̣анӣн, 3), а вздохи (анӣн, 3) меня предают. Мучительно (д̣ана̄, 3) даже и думать о предстоящей разлуке (бу‘д, 3). [200, с. 290] Под влиянием средневековой арабской поэзии подобные определения для лирического героя можно найти в поэзии и других ближневосточных народов, в частности в персидской [104, с. 162-163]. Вот стихи знаменитого персидского поэта средневековья Хафиза, переведенные на русский А. А. Фетом:
Гафиз убит. А что его убило,— Свой черный глаз, дитя, бы ты спросила. Жестокий негр [10]! Как он разит стрелами! Куда ни бросит их,— везде могила. Естественно, что семантическое поле понятия «лирический герой» тесно переплетается с семантическим полем понятия «предмет любви». Это переплетение наблюдается также и на лексическом уровне. Например, слова типа х̣абӣб «любимый», ма‘шӯк̣ «обожаемый» и некоторые другие могут быть употреблены в значении «любящий». Причиной подобных семантических пересечений является тот факт, что каждое слово обладает определенной смысловой потенцией, реализующейся в конкретном контексте речи. В арабском языке это усугубляется тем, что прилагательные модели хабиб могут быть поняты как в действительном, так и страдательном значениях. Обратимся к конкретным примерам. В египетской народной поэзии: Я в сад вошел. Любимая (х̣ибб, 2) и любящий (х̣абӣб, 2) ее в саду. Она разостлала ковер, что выткан любимой (мах̣бӯб, 2) Для любящего (х̣абӣб, 2) ее. [115, с. 8] В тунисской народной поэзии: Лицо твое — чудо. Оно, как серебро, неизменно. О дитя, я влюблен (х̣абӣб, 2). Я — болен (марӣд̣, 3) давно Любовью к тебе и тобой очарован (маг̣рӯм, 3). [228, с. 252] В стихах суданского народного поэта ал-Харделло в значении «любящий» употреблено причастие страдательного залога ма‘шӯк̣, когда говорится ма‘шӯк̣ Лейла «любящий Лейлу» т. е. Меджнун — известный арабский поэт, идеал лирического героя [186, с. 80]. В средневековой арабской поэзии у Омара ибн Абу Рабиа: Мы встретились с ней на развилке дорог. И она прошла мимо, опасаясь наветчика злого (ка̄ших̣, 4). Лишь печально в глаза мне взглянула. Ты молчала, но взор твой сказал: «Привет влюбленному (х̣абӣб, 2), привет рабу страсти ко мне (мутаййам, 3)». [250, с. 103] А сегодня ты покинула меня, любящего (х̣абӣб, 2), как прежде. Я ведь не совершил никакого проступка. Ты сама разорвала узы нашей любви,— и я ухожу. Ты поверила клеветникам и наветчикам (вуша̄т ка̄шӣх̣ӣн, 4), А кто внимает клеветнику, горько раскается. [250, с. 112] Лирический герой в арабской лирике обычно противопоставляется предмету любви, несмотря на пересечение их семантических полей. Любящий и любимый — как бы два члена бинарной оппозиции: лирический герой — это жертва, раб, судьба которого — обожание предмета любви, в то время как предмет любви — это господин, у которого есть власть мучить, гнать лирического героя. Эта идея находит отклик и в современных идеях экзистенциализма. «Человек, который любим, всегда эксплуатирует своего раба,— пишет Мориак,— и в обожании, которое к нему питают, ищет ощущение своего бытия. Иногда он терзается, злится, наблюдает, как далеко простирается его власть, или снова разжигает затухающую страсть. Он возвращается, когда партнер начинает привыкать к его отсутствию, и снова отдаляется, убедившись, что он нужен жертве для того, чтобы та не страдала. Но жертва еще более жестока, чем ее палач. Любимое существо ей необходимо как воздух, как хлеб; эксплуатируемая жертва дышит им, впитывает его, это ее собственность, ее добыча, она держит его в осаде, связывает его, с целью его унизить использует всевозможные средства, среди которых деньги — далеко не самое худшее» [см.: 68, с. 282]. вернуться К словам «жестокий негр» А. А. Фет дает примечание: «Черный глаз красавицы. Вот истинный скачок с 7-го этажа,— зато какая прелесть!» [144, т. 2, с. 203]. |
