Нагиб Сурур посвящает свое творчество народу [см. 266], в центре его повествования — страдания крестьян под властью феодалов и борьба с ними. Борьба феллахов против феодалов описана им с высоким эмоциональным накалом, картина борьбы содержит широкое эпическое обобщение:
Никто не знает,
как из трещин земли выросли тысячи мотыг,
целый лес,
целое войско.
В страхе бежали бандиты,
в панике стреляя наобум.
А лес между тем надвигался на Бухут.
Упало двое… третий,
четвертый.
А лес между тем надвигался.
Стихли выстрелы.
Йасин был там
с мотыгой, как все.
О, Бухут!
Ты, как вулкан, силен!
О, Бухут!
Ты, как потоп, древен!
Бросил Йасин мотыгу — стала она винтовкой.
Так Моисей бросил когда-то свой посох.
И вот в руках уж у всех богатырей
винтовки.
[276, с. 97-98]
Лес надвигался на Бухут
под тучами голубей,
и голуби на плечах у этих героев.
Затрепетала Бахийя от страха,
начал птенчик плакать:
«О голубь, взмахни крылами,
лети скорее, маши крылами,
на плечо свободного опустись».
А лес между тем надвигался
на Бухут!
[276, с. 102]
Социальная жалоба феллахов на свое бедственное положение выражается в форме их песни о ране: «Твои врачеватели (т̣абиб, 5), о рана (джарх̣, 3), умерли, а ты еще жива. О рана, выздоравливай, постыдись, ведь ты одна такая во всей округе» [276, с. 60]. Использование Нагибом Суруром в такой поэме с острым социальным звучанием реминисценций песен о ранах — еще одно свидетельство того, что эти песни выражают боль не только от несчастной любви [ср. также: 257, с. 17].
Хотя лексика поэмы «Йасин и Бахийя» отлична от лексики обычных любовных стихотворений, поскольку ее содержание многопланово, но те части, которые посвящены описанию Бахийи, любви героев, характеризуются использованием все того же стандартного набора ключевых слов арабской лирики. Например, рассказ о красоте Бахийи:
Среди девушек Бухута не было ей подобной,
подобной Бахийе.
Она свежа, как ягода смоковницы на ветке (г̣ус̣н‘, 2),
Нежна,
Желанна
и тепла.
Такова была Бахийя.
Быстрая.
Как кувшин с прохладным молоком
утром в месяц туба, приятна.
Цветущая, как клевер,
благоухающая, как мята,
яркая, как василек.
[276, с. 24]
В поэме, естественно, повторяется обычная лексика из арабского народного словаря любви и природы: х̣аба̄йиб (2) «любимая», вместо общеязыкового «любимые» [276, с. 57]; са‘д (1) «счастье», г̣ара̄м (1) «любовь» [276, с. 33], х̣ама̄ма бейд̣а̄’ (2) «белая голубка» [276, с. 26]. Интересен и образ моря (бах̣р, 6) — жизни, таящей в себе борьбу и гибель, которое предстает перед Бахийей в ее вещем сне. Море бескрайнее, волна за волной; корабль, кормчий которого — Йасин [276, с. 25-29]. Кормчий корабля в бурном море жизни — это вождь крестьянского восстания против главного врага и противника — хозяина поместья, владельца всей земли, угнетателя народа, который одновременно выступает как главный персонаж, нарушающий счастье влюбленных, стремящийся похитить невесту, погубить героя. Традиционно употребление слова г̣ӯл/ал-г̣ӯл (4) «злой дух», от которого, как полагают, произошло европейское «алкоголь»: «Голод в Бухуте как злой дух (г̣ӯл, 4)» [276, с. 93], «смеются глаза злого духа (г̣ӯл, 4)» [276, с. 86]. Употребляется и синонимичное ему слово ‘ифрӣт, мн. ‘афа̄рӣт [276, с. 103]. Злую судьбу и разлуку влюбленным предвещает ворон (г̣ура̄б‘, 4, мн. г̣ирба̄н): «Два ворона (г̣ирба̄н, 4) опустились на пальму и начали каркать. Как наседка, тогда закричала Бахийя, сжался Йасин, будто заяц» [276, с. 55]. Паша и его приспешники получают наименование келб, мн. килаб «собаки», дӣб, мн. дийа̄б «волки» [276, с. 80, 90, 95].
Тема борьбы против феодального гнета в прямом изложении, без аллегории, нова для арабской поэзии, поэтому Нагиб Сурур наряду с традиционными словами вводит и новые из общественно-политической, газетной лексики. В ряде случаев в поэме традиционная лексика употреблена необычно, например, в роли врачевателя ран выступает смерть: «Когда ж отдохнешь от страданья (‘аз̱а̄б, 3), когда же излечатся раны (джурӯх̣, 3)? Где врач (т̣абӣб, 5) твой? Если только не смерть твой целитель (т̣абӣб, 4)» [276, с. 88]; или вместо героя, раненного любовью,— солнце: «Солнце было ранено (джарӣх̣-а, 3), окрасив кровью закат» [276, с. 111].
В красочном языке поэмы Нагиба Сурура «Йасин и Бахийя» нашло отражение песенное народное творчество, богатые традиции арабской классической классической литературы и современные достижения нового поэтического движения в арабских странах.
Арабские поэмы о советских космонавтах
Исторические достижения в исследовании космического пространства находили живой отклик в творчестве арабских поэтов. Известна, например, поэма Абдуррахмана ал-Хамиси «Гагарин в моей деревне», переведенная на узбекский язык [154], стихотворение Нагиба Сурура «Он летит», переведенное на русский язык арабистом Г. Лебедевым в версификации М. Курганцева:
Как друг людей,
в ракете он летит.
Пусть радуются дети!
Он летит!
Опять Россия
изумляет землю.
Да будет мир на свете!
Он летит.
[94, с. 60]
Другие произведения арабских поэтов на эту тему не переводились на русский язык и другие языки народов бывшего СССР. Интересна поэма суданского поэта Мубарака Хасана ал-Халифы «Письмо Валентине [Терешковой] от суданской девушки», в которой поэт тему о первой женщине-космонавте берет для критики социального положения суданской женщины, общественного неравенства. Мубарак Хасан ал-Халифа родился в Омдурмане в 1931 г., учился на филологическом факультете Хартумского университета; не окончив его, начал работать в средней школе. В 1954 г. уехал в Египет и продолжал обучение в Каирском университете. В 1958 г. получил диплом филолога. Работал в средних школах и в министерстве просвещения Судана. Его перу принадлежит большое число интересных социально-заостренных стихотворений [ср. 270].
В поэме «Письмо Валентине [Терешковой] от суданской девушки» поэт пользуется методом противопоставления. Он говорит о широких возможностях, открытых перед советской женщиной для осуществления любой мечты и клеймит рабское положение суданских женщин:
Валентина!
Появись и звезды безбрежного космоса
Рассыпь над нашей долиной.
Из чистого океана небес нас напои.
Подари упоение радостью, чтоб запели наши колеса,
Чтобы в зеленых кудрях гордо поднялись холмы.
Валентина!
Послушай меня и извини за вопросы.
Там, в небесах, мужчина пытался унизить тебя и втоптать тебя в грязь?
Не велел остаться в закрытом гареме?
Разве не поучал он тебя,
Не бросал тебе деньги?
Валентина!
Я — женщина, Ева,
а мужчина, Адам, в нашей стране всем владеет,
закрывая свет от меня.
Боюсь я его.
Боюсь, грубый окрик его вырвет с корнем мою мечту
и заточит душу в темницу.
Валентина!
Готовит ли там мужчина тебе кандалы,
чтобы сковать руки, ноги, уста,
чтобы женское сердце истекало потоками крови?!
Душа моя!
Когда же с моей души будут сброшены муки, заботы, отчаянье?
Когда и перед моими глазами каскадом вспыхнет рассвет,
развеет мрак, и я стану жить так, как живет человек?
Может, тогда протяну я руку мужчине,
И он в ответ улыбнется? Ибо он ясно поймет, что и я — человек.
Тогда, о тогда мы взрастим необъятный сад душистых цветов,
И заполнит он мир ароматом любви.
Но когда, когда же суданский мужчина поймет, что и я — человек?!
[256, с. 66-68]
