Если же в продолжение двух ночей полнолуния вслед за одним мародером чужих душ совершал омовение следующий, то в его воображении вскоре всплывали самые яркие воспоминания его предшественника — и лишь его одного. Именно такой случай произошел с моряком Чезаре Монтанелли.
Всех охочих до чужого золота смельчаков предание уведомляло: чужие воспоминания будут подобно щелоку постепенно разъедать их собственные и особенно быстро станут распространяться по областям действительно прожитой ими самими жизни, если этим смельчакам будут попадаться в руки предметы, принадлежавшие некогда их исконным владельцам, или же сами они попадут в места, что были дороги сердцам последних. Так, необыкновенные мародеры рисковали в конечном итоге и вовсе лишиться своей сущности, своей действительной жизни и даже своего имени, полученного от истинных родителей, сделавшись всего лишь тенью или слепком с чужой души. И к тому могло прибавиться еще одно бедствие, о коем предупреждала легенда: подземная жидкость станет постепенно сгущаться в мозгу несчастного сребролюбца, так что с определенного дня и часа возымеет силу забвения не только над ним, но и над живущими рядом с ним людьми в том смысле, что начнет исходить из глаз и, проникая через глаза их собеседников или сожителей в мозги последних, начнет буквально выбелять у них все воспоминания об этих часах, проведенных с нечестивцем, что называется, с глазу на глаз.
Спасение было в одном: умыться водой из того же источника в ночь следующего новолуния (или ночь лунного затмения, именуемую „глазом Цербера“) — и только в одну эту ночь, последующие новолуния оказывались уже бессильны. В указанную же ночь подземная вода обретала свойство полностью смывать собственную колдовскую силу, правда, вместе со всеми прочими, настоящими воспоминаниями, накопленными смельчаком за истекшее с полнолуния время. Более того, омыв глаза в источнике при первой новой луне, человек получал как бы полное и окончательное очищение от древних чар и впоследствии уже мог пользоваться здешней водой, как самой обыкновенной, уже не боясь заразиться „проказой Айдеса“ (так, согласно преданию, именовали эту особенную болезнь сребролюбия греки во времена Аристотеля), но зато и не рискуя более с такой легкостью обогатиться за чужой счет.
Сам Чезаре Монтанелли якобы выражал в своем письме сожаление о том, что не воспользовался спасительной ночью (на острове он узнал о ее целебной силе как раз накануне), а с другой стороны, искренне признавался, что искушение было очень велико да и грозный нрав Ибрагима Красной Бороды вместе с его знаниями и житейским опытом были ему по душе.
Еще более необычайные и страшные тайны поднимались со дна источника в полнолуние каждого двенадцатого года. В этот год можно было обрести память допотопных жрецов, свершавших языческие обряды в храме и несомненно знавших, где спрятаны сокровища, которые, подобно египетскому и вавилонскому золоту, были посвящены проклятым идолам. О тех, кто осмеливался склониться над источником и отражением своего лица на темной воде в эти годы, на острове говорили шепотом: все отъявленные храбрецы после таких омовений словно бы принимали обет молчания, очень поспешно собирались в дорогу и уже на другой день, не обращая ни малейшего внимания на плач и уговоры своих родственников (если отщепенцами становились жители самого острова или близлежащих островов), с бесстрастным видом одержимых лунной болезнью уплывали на запад, в бескрайние воды. Их оплакивали как умерших.
Шестидесятого лета ожидали с особым страхом. Считалось, что на протяжении шестидесятого года опасно даже заглядывать в источник: непременно увидишь преисподнюю и на дне ее — самого хозяина тьмы, низвергнутого Господом в бездну и пристально глядящего оттуда наружу в страстном вожделении разорвать подземные узы, вырваться наверх и окончательно поработить землю. Встретишься с ним глазами — впадешь в вечное беспамятство, ибо твоя память будет поглощена бездной, или же сделаешься бесноватым. Так пугали своих соплеменников старейшины острова. Тот же отчаянный, кто успеет совершить омовение, не приглядываясь к бездонной дыре, тот разом обретет память всех томящихся в преисподней душ, сошедших в нее со времени Каина, так сказать, выпьет чашу общей памяти теней, ушедших во тьму, в тоскливое забвение, — и, раз припав к этой чаше, непременно осушит ее до дна, до последней капли, в которой и заключен трон Князя мира сего.
Устные анналы острова хранили жизнеописания всего троих храбрецов, своим поступком без сомнения заложивших свои души, причем один из них, совершивший отчаянную вылазку к источнику в пору своей юности, мирно завершал свой последний перед сотней десяток и находился в полном здравии в те самые дни, когда на остров выбросило наемного матроса Чезаре Монтанелли. Обитал он в горах, в лабиринте глубоких пещер, и выходил наружу по ночам, проводя время в бесстрастном наблюдении небесных светил. Питался он лепешками и овощами, которые ему приносили снизу поселяне, страшившиеся, что он сам заявится к ним за подаянием. Так же обстояли дела и с его одеждой, причем он предпочитал грубо сшитые шкуры. Отшельник мог изъясняться на всех языках, древних и нынешних, владел в тонкостях всеми известными философиями и сводами древних учений, знал составы всех целебных порошков и снадобий. Некие ученые мужи Кордовы, Саламанки и некоторых городов Магриба втайне хранили между собой сведения об этом удивительном отшельнике и порой появлялись на острове, дабы попасть к нему на аудиенцию. Все они, удостоверясь в его поразительных знаниях, возвращались с горы в великом смущении. Им издавна было известно и главное предостережение: ни в коем случае не смотреть отшельнику в глаза, ибо результат будет тот же, что от заглядывания в бездну на шестидесятый год: велик риск впасть в беспамятство, без боя отдав все свое душевное богатство ужасному старцу. Впрочем, он и сам перед разговором с пришельцами иногда предпочитал надевать себе на голову грубый шерстяной мешок. На вопрос, кто он и как его имя, он начинал тихо смеяться и наконец отвечал так: „Имя мне легион“. Настоящее его имя, данное некогда родителями, содержалось на острове в полной тайне, и тем из стариков, кому оно еще было известно, под страхом смерти запрещалось его произносить вслух или отображать на чем-либо с помощью букв.
Монтанелли утверждал, что подходил к старцу на расстояние двадцати шагов, слышал его речи и, если бы не знал сути дела, мог бы с кем угодно побиться об заклад, что удостоился чести побывать в гостях не у какого-то одержимого дикаря, а у наимудрейшего из всех мудрецов поднебесного мира.
Про остальных мудрецов, о коих на острове рассказывали не только шепотом, но и осеняя себя всякими амулетами и оберегами, известно было то, что один был убит своими сородичами, когда превратил в беспамятных безумцев половину селения, а другой перебрался на магрибский берег и якобы основал там тайную секту „беспамятных“. Утратив личную волю, адепты подчинялись ему беспрекословно, и так он распространил тайную власть вплоть до султанских дворцов Египта. Говорили, что он избегал зеркал, и однажды враги, напуганные его силой, поднесли ему кубок, полный алого вина. Сначала вино пригубил один из адептов, дабы проверить, нет ли в подношении отравы. Когда же глава секты осушил кубок до дна, то внезапно на дне его он увидел отражение своих глаз. Дно кубка оказалось не чем иным, как округлым зеркальцем. В тот же миг властитель душ утратил весь драгоценный сплав воспоминаний и превратился в безвольное и бессловесное существо, которое на Востоке именуют „парализованным мулом“.
Вернувшись в Венецию, Чезаре Монтанелли купил себе новый, каменный дом, однако прожил в нем немногим больше двух лет. В последние месяцы, то есть перед тем, как вновь покинуть город и на этот раз — уже навсегда, он часто заговаривался, звал каких-то наложниц с чужеземными именами и порой, когда к нему обращались „мессер Монтанелли“, грубо обрывал собеседника, требуя, чтобы называли его не иначе, как „светлейший Ибрагим“. В том письме к негоцианту, с которым он состоял в доверительных отношениях, он представлялся, вполне вероятно в последний раз, как „бывший наемный моряк и уроженец города Святого Марка злосчастный Чезаре Монтанелли“. Он писал, что роковые сроки подходят и от чужой памяти ему уже не избавиться, а потому ему не остается ничего лучшего, как вернуться на тот же самый проклятый Богом остров и прежде, чем его потащат черти в ад, узнать нечто большее. Речь шла о том, что как раз завершался двенадцатилетний круг превращений чудодейственного источника. Монтанелли выражал в своем письме сожаление в том, что его сограждане, по всей видимости, забудут о внезапном и удивительном возвышении „наемного моряка“ и будут лишь иногда смутно и с удивлением вспоминать о каком-то чужестранном богаче, побывавшем в городе и не оставившем по себе никакой ясной памяти; а может, и вовсе не вспомнят о его возвращении и будут считать пьяницу Чезаре просто свалившимся где-то посреди морского простора за борт корабля после очередной попойки и пропавшим в пучине. Он надеялся, что письмо оставит о нем короткую память в душе хотя бы одного доброго гражданина Венеции.
