— Марик, не бойся, — прощебетала из клетки «птичка». — Сейчас доктор тебе все объяснит.

Профессор только один и улыбнулся Моргану и только один подался из машины наружу:

— Насколько мне известно, ваш брак с госпожой Пашковой не зарегистрирован…

— Это не ваше дело, — отрезал Морган.

— Верно, — не обиделся, а даже воодушевился «профессор», — но именно этим фактом и может объясняться этот досадный инцидент. Видите ли, Марк Эдуардович, ваша супруга не так давно случайным образом… транзитом, так сказать, оказалась в зоне действия одного химического соединения, влияющего на психику, короче говоря, в зоне аварии…

Сомнений у Моргана не осталось: вояки придумали еще какую-то пакость массового одурачивания, потом — утечка, последствия… Источник опасности был выявлен, хотя это дело обошлось ему в копеечку и, возможно, теперь грозило некоторыми неприятностями уже со стороны ФСБ. Короче, «издержки производства».

— Свидания разрешены?

— Через неделю-другую мы вернем вам супругу в полном здравии…

— Условия содержания?

— Вы серьезный человек… Военный госпиталь в десяти километрах от кольцевой автодороги. Тихий старинный особняк. Индивидуальные палаты. Передач не требуется. Питание — до двадцати пяти долларов в сутки.

— Уговорили, — наконец сделал одолжение «лихим горцам» Морган. — Мне наверняка начнут трезвонить ее родители.

— Это наши заботы…

— Отлично. Последний вопрос: имею я право поцеловать свою жену на прощание?

— Видите ли… ее выход из машины уже нежелателен… а на вас нет спецодежды. Подобие карантина.

«Брешешь ты, барсук поганый, — подумал Морган, — не хочешь, чтоб я увидел, как вы ее успели накачать…» Однако такой ответ «профессора» его устраивал даже больше, чем согласие.

— Хорошо, будем считать, что инцидент исчерпан, — еще раз показал себя Морган как бы хозяином положения. — Только сделаю ручкой — и забирайте.

Для него еще раз приоткрыли дверцу реанимобиля.

— Все, птичка, доктор меня просветил, — продемонстрировал он Инге сочувствующую улыбку. — Говорят, что тебе пора почистить перышки…

— Я буду очень скучать, Марик… Ты ведь меня не забудешь?

Другого он и не ожидал услышать.

— Ничего. Поскучаем оба для разнообразия. Привет!

С майором «хлебопеков» и капитаном, командовавшим отрядом «Омеги», он только перекинулся короткими кивками. Настала пора освободить одну из важных артерий столицы. Садясь в машину, Морган сплюнул в сторону и решил все забыть.

«Все, птичка, тебя уже нет. Печально, но ничего не поделаешь, — подумал он, четко контролируя свои эмоции. — Списываем вместе с террористами, которых тоже нет. Память должна быть чистой и ясной, прошлое — ничем не запятнанным. А случайностей быть не должно».

— Куда? — осторожно спросил водитель: давно не случалось такого, чтобы он не знал маршрута заранее.

— Обратно. В офис, — велел Морган.

Рабочий день продолжался.

Исчез реанимобиль, пропал и хлебовоз.

«Интересно, что завтра напишут в газетах?» — усмехнулся Морган, невольно пытаясь представить себя сторонним наблюдателем.

— Сообщение из офиса, — ожил на переднем сиденье референт. — Вас просят к телефону.

— Меня нет и не было, — распорядился Морган.

— В данный момент этот звонок может иметь значение, — заметил референт и взглянул в зеркальце над лобовым стеклом.

— Ну… — поймал его взгляд Морган, предугадывая, какие «похвалы» сейчас услышит от руководства ФСБ.

— С вами хочет выйти на связь Александр Брянов…

Светлая широкополая шляпа гондольера, обвязанная алой косынкой, промелькнула мимо. Приветливая улыбка. Взмах руки: «Виоп giorno, signori!» Утро над Венецией было райски ясным. Старинные особнячки, обступившие Большой канал, сияли каждым балкончиком, каждой оконной рамой, каждым уголком — сияли, подобно ярко освещенной, с любовью вырезанной и склеенной из легкого картона декорации на театральной сцене. Мутная зелень водной глади казалась широкой ковровой дорожкой из бархата.

Брянову вспомнился ажурный мост, переброшенный через Канал белоснежной аркадой.

— Понте-Риальто… — тихо пробормотал Брянов.

— Ты о чем? — спросил из-за спины Сан Саныч.

Этот мост вот-вот должен был появиться впереди, за поворотом.

«А сейчас вы увидите самый знаменитый и несомненно самый красивый мост Венеции — Понте-Риальто…»

— Звук! — вскрикнул Брянов. — Выключи звук! Быстрей!

Сын кинулся к телевизору, уже привыкнув, что с недавних пор ничего просто так не происходит.

— Не загораживай! — Брянов вцепился в подлокотники кресла. Сердце, раз хозяин стоически удержал себя на месте, само рванулось вон из груди. Вот он — Понте-Риальто! Белоснежная радуга над мутно-травяной гладью!

Осторожный шепот сына:

— Ты опять что-то вспомнил?

— Подожди! — Он закрыл глаза. Уличный шум — далеко за окнами, в мире ином… Он повернул голову… Да, Элиза сидела тогда на катере рядом с ним, по правую руку, и держала два пустых бокала. Бутылка шампанского была у него… Он вспомнил, как хлопнула пробка, взлетела вверх и куда-то пропала…

Они условились, что сделают первый глоток, как только мост, на мгновение превратившись в темную и таинственную пещеру, окажется прямо над ними.

Горлышком бутылки он прикоснулся к тоненькому краю ее бокала так же бережно, как в начале поцелуя всегда прикасался к ее губам.

Вино так и бросилось в бокал, вспенилось в стекле, опрокинулось сверху на ее пальцы. Элиза рассмеялась, отвела руку через борт катера — как красиво отводила она свою тонкую руку! — и стала смотреть, как капли падают вниз и пропадают в стремительно скользящей воде…

Она чуть не опоздала.

Бокалы звякнули — нежно и гулко, словно под каменным куполом. Глоток в прохладной и мягкой тьме — и вновь свет с небес, пестрая пляска лодок и отражений впереди, сияние ажурных стен…

Это было их последнее утро в Венеции.

Сколько раз они приходили вечерами на Понте-Риальто… Сколько раз там, на площадке, под верхней аркой, они целовались… Она часто садилась на широкие каменные перила, обхватывала его за шею и тянула за собой — назад… и они повисали над водой. Элиза казалась невесомой… всегда при первых поцелуях она казалась невесомой… а потом… Иногда он разводил руки в стороны… прохожие и влюбленные парочки вскрикивали от ужаса… и тогда только ее цепкие, сильные руки… только ее руки…

Брянов вытер ладонью пот с лица. Он чувствовал, что у него внутри все дрожит и гудит. Он попытался сглотнуть, но это удалось сделать не сразу…

Сын не сводил с него глаз.

Вздохнув тяжко, всю свою волю к жизни вложив в этот вздох, глухим голосом Брянов проговорил:

— Ты знаешь, сколько времени я провел в Венеции?

— Сколько? — завороженно спросил Сан Саныч.

— Целый год… Никак не меньше года.

Глаза сына и так были широко раскрыты, а стали еще шире.

— Вот это да! И ты все помнишь?

— Помню пока две минуты, — признался Брянов, уже не удивляясь парадоксам. — Я в этой квартире живу шесть лет, а на воспоминания хватит полчаса… меньше… пять минут…

— Ну, бать, сравнил!.. — покачал головой Сан Саныч. — Ты хоть…

— Подожди! — оборвал его отец. — Смотри, поплыли дальше… Сейчас слева будет набережная у площади Сан-Марко. Там Дворец дожей. Белый такой, с колоннами. И еще — башня. Там всегда голубей полно. Облепят тебя всего с головы до ног… Это на самой площади…

Дворец дожей появился — великолепно ограненный, резной, блистающий айсберг!

— Ты, может, раньше его видел где-нибудь… по телику, — вполне резонно предположил Сан Саныч. — А теперь этот мнемозинол как-нибудь подействовал…

Брянов посмотрел на сына так, что тот решил немного отодвинуться в сторону.

«Я там был! Я все это помню! Я жил там целый год!» — это было непреодолимое чувство истины, вопиющее из глубин сознания, памяти, сердца… «Я существую! Рядом сидит мой сын Александр! Я прожил год в Венеции!» — так можно было истину немного переиначить и расширить, но это была та же истина, любое различие сразу бы показалось дикой ересью.