Оставалось принять другую версию.

— Детка, тебя надо показать врачу… Я тебе приведу толкового специалиста, психолога, психоаналитика, разберемся по ходу… они тебе помогут.

— Хорошо, Марик, — покорно ответила Инга, откинула за плечо волну своих великолепных волос и повернулась к Моргану вполоборота. — У меня сейчас очень давит виски… А я знаю, какое лекарство мне может помочь.

— Какое? — Он взял пенальчик связи на изготовку.

— Мнемозинол…

— Какое-какое? — наморщил лоб Морган.

— Мнемозинол. Это новое, прекрасное средство. Говорят, оно очень обостряет память, улучшает внимание… а я такая рассеянная, ты же знаешь… Его еще вчера по телевизору рекламировали… ну, когда мы кино смотрели… ну, про лесбиянок в вооруженных силах, в авиации… Ты разве не помнишь?

Морган напряг память и в результате подумал, что у него сейчас «крыша поедет».

— Не помню, — признался он. — Может, я выходил…

Он посмотрел на зеленые огоньки часов: было 3.18. Он понимал, что в 3.18 он сделает глупость, но отложить дурацкое дело не мог: надо было действовать, отдать какую-нибудь команду.

Он набрал номер и поднял одного из своих «нукеров».

— Вот что, Сева, — по этой линии он назвал его Севой, а не Хлыстом, как называл с глазу на глаз, — раздобудь-ка мне сейчас такие колеса… как угодно, хоть в ближайшую аптеку сбегай, это все без проблем… Запиши на руку: мнемозинол. Верно? — Последний вопрос был адресован к Инге.

Она кивнула.

— Выясни… Когда?.. — Он еще раз глянул на часы. — Через полчаса.

Он положил телефон на тумбочку и не спеша двинулся вокруг кровати. Инга не спускала с него преданных глаз.

Он уселся перед ней на ковер по-турецки и сложил руки у нее на коленях.

— Все будет в полном порядке, детка, — пообещал он, думая о разном, о многом. — Мы тебя вылечим. Мы возьмем и закопаем всех террористов…

Она наклонилась к нему, обняла его за голову.

— Я люблю тебя, Марик.

Он поцеловал ее колени и положил на них голову.

— Детка, я хочу тебя полечить, пока доктора не наехали. Вот увидишь, получится.

Он стал тихонько разводить в стороны ее колени и подался головой вперед, целуя ее бедра изнутри все глубже и глубже.

Она глубоко вздохнула, распрямилась и сделала то, что он так любил, — подняла ноги и закинула ему за плечи.

Морган почувствовал, как прохладные икры легли ему на лопатки, и сладостные мурашки побежали у него по хребту. Он по-звериному всхрапнул и рванулся вперед, опрокидывая Ингу на спину.

…Когда раздалось треньканье телефона, Морган отвернулся от Инги и первым делом взглянул на часы. Было 3.48. Хлыст мог оставаться в живых.

— Ну? — сказал Морган, прижав черную штучку к уху.

Хлыст коротко доложил.

— Почему? — не понял Морган.

Хлыст уточнил, повторив оба телефонных разговора, которые произошли у него за истекшую половину часа.

— Вот как?.. — сказал, усвоив информацию, Морган, но это уже был не вопрос, а просто неясное резюме. — Ладно. Попробуй еще разобраться.

Он отложил телефон и стал смотреть в темноту — то просто в темный угол, то на мерцание люстры. Горячий пот разом высох на нем, и он почувствовал всем телом неживую прохладу, будто погрузился в ночное море.

— Ты уверена, что тебе нужен мнемозинол? — задумчиво, не выдавая тревоги, спросил он Ингу, как будто уже заснувшую рядом.

Она пошевельнулась, положила ему руку на грудь и спросила сонным, совсем «выздоровевшим» голоском:

— А что, Марик, трудно достать?

Морган хранил неподвижность… Что ему было трудно достать, если он доставал истребители-перехватчики последних моделей, ядерные установки с подводных лодок и ракетоносители?

Теперь ему было невозможно достать мнемозинол, который рекламировали по телевизору. Потому что этого мнемозинола не было нигде, кроме как в одной обыкновенной аптеке, а эта аптека предлагала довольно странные правила игры. Оставались три отработанных приема: звонок в Минздрав, звонок своим людям в спецслужбах, посылка на Никольскую улицу боевой бригады… потому как он обещал достать эту дрянь одной дурочке, которой всякая чушь лезет в голову!

Он послушал ее щенячье сопение, глянул на нее искоса и понял, что с похищением красавицы и прочими новогодними играми надо разобраться до конца, профильтровать весь этот бред всеми возможными способами, иначе мир вокруг может непредсказуемо измениться. Или же он имеет дело с невероятной чередой совпадений и глупыми выдумками девчонки, которая сдвинулась от хорошей жизни… или же эта смазливенькая простушка несет в себе неизвестную, вроде какой-нибудь тропической инфекции, опасность.

Теперь до цели Брянов смог наконец дотянуться рукой. Он протянул руку в узкую щель, под доски, немного оцарапался, нащупал мягкий уголок и осторожно потащил к себе тот, самый драгоценный, как показала жизнь, предмет.

Перед ним в полутьме чердака, лаз в который он заткнул своим телом, наполовину оставаясь снаружи и стоя на высокой стремянке, появилась старая запыленная папка из кожзаменителя, с поржавевшей застежкой, как у детских портфелей допотопного образца.

Пухлая папочка, полная тайн обыкновенной жизни. Она содержала досье на самого себя, предназначавшееся издавна для того, чтобы обыкновенная жизнь содержала бы хоть какую-то немудрящую тайну. Такой, в сущности детский, секрет был куда как не оригинален, зато… «за что боролся — на то и напоролся». Именно эту поговорочку и вспомнил теперь Брянов, пытаясь себя успокоить, замечая, как дрожат пальцы.

Вытаскивать папку на свет Божий просто так не хотелось: уж если соблюдать конспирацию, то — до конца.

«Будем пока условно считать, что я нормальный… просто осторожный человек», — принял решение Брянов, бросил папку в стоявший рядом деревянный ящик из-под яблок и потащил ящик с чердака.

Добравшись до дому и закрыв за собой дверь, Брянов, как нормальный, по условиям игры, человек, не стал суетиться. Он оставил ящик у печки, а папку понес в комнату. Там он расположился на диване и с усилием нажал на «клавишу» древнего замочка.

Итак, речь шла о маленькой слабости, о дневнике…

Первую запись он сделал в тот день, когда сунул в рот первую сигарету марки «Дымок», то есть в тот же год, когда научился писать…

Многие преступники — грабители, маньяки, убийцы — вели дневники, прятали их в тайниках. Порой такие записи оказывались на суде главным подтверждением вины…

Брянов преступником не был, просто таким способом скрывал кое-что — сначала от родителей, потом от жены, а потом, кстати, и от сына, который научился читать еще до того, как они с Натальей разбежались в разные стороны.

Многие события, даже криминально-бытового характера, почти начисто забывались. Иногда, оставаясь наедине с этими тетрадками и блокнотами, скрывшись как бы в самом укромном уголке мира, Брянов как бы узнавал об этих событиях заново и усмехался, разглядывая свой старый почерк. И тогда Становилось у него на душе тепло… хотя, бывало, и совестно, но — чуть-чуть…

Самые обширные записи относились к выпускному классу школы и годам учебы в университете. Потом он, как правило, стал одним абзацем подводить итоги месяца. Наконец, когда началась семейная жизнь и появилась дача, записей в зимнее время совсем не стало. Зимы стали пролетать, лишь в конце марта или начале апреля оставляя за собой следы площадью в одну страничку…

Теперь Брянов не стал спешить, начал издалека, хотя сердце в предчувствии разгадки бешено застучало.

«Сегодня залили клеем замки на гараже у соседа. Посмотрим, как будет ковыряться…» До Канарских островов было еще очень далеко!

«На дискотеке здорово поднажрались. Остался в общаге. Был на автопилоте. Помню, заснуть не мог — качало, а потом до сортира не донес. Ну, не я один такой был. Утром разбирались, где — чье. Решили провести ферментативный анализ».

Было кое-что и поинтеллигентнее — вроде упоминания спора о фрейдизме (дело было, конечно, в студенческие времена), но о том, как он зачитывался всяким самиздатом, Набоковым и Платоновым, как в байдарочных походах наслаждался карельскими закатами — обо всем этом записей не было, потому что все это он считал сугубо личным романтизмом, непригодным стать «подпольной» или, вернее, «чердачной» тайной.