— А нельзя узнать?
— Не теперь. Через несколько часов, утром… Я ног под собой не чувствую, да к тому же, кажется, он меня заметил и догадался. Тебя он остерегаться не будет. Идет?
— Идет, — отвечал другой, — если это тебя устраивает. Мне нужно уложить его спать…
— Да, сперва; затем ты не должен отходить от его двери. Завтра утром, часов в десять, дай мне знать, где он провел остаток ночи и куда мне прийти сменить тебя. Я буду ожидать перед № 16 на улице де Дуэ. Но, ради Бога, не отставай от него ни на шаг. Нам никогда, может быть, не представится такой блестящий случай… И ты тоже в потере не будешь, я тебе за это ручаюсь…
— Все это очень хорошо, но все же мне хотелось бы знать…
— Ну, так слушай, — сказал Жавель, чувствуя, что приятель колеблется и что нужно играть в открытую, чтобы не испортить всего дела, — я, вероятно, выслеживаю убийцу бульвара Ланн.
Он ничуть не был уверен в виновности Коша, но понимал, что, если покажет свою неуверенность, тот, может быть, откажется помогать ему. Такая добыча не могла не соблазнить полицейского, но случай этот казался ему таким невероятным, что он еще раз переспросил:
— Ты вполне уверен?
— Вполне, — ответил Жавель. — Ты теперь понимаешь, с этим делом стоит повозиться.
— Можешь положиться на меня. Я его не выпущу.
— Главное — осторожность. Он парень ловкий и проворный…
— Да и я не дурак.
— Значит, в десять часов пришлешь кого-нибудь на улицу де Дуэ, 16?..
— Можешь быть уверен…
Жавель повернулся и направился к центру Парижа. Он был спокоен. Кош от него не ускользнет, а если он ошибся, никто не узнает про его ночные похождения, кроме его коллеги, которому теперь тоже болтать невыгодно.
От самого Люксембурга Кош шел, не поворачивая головы. Он шел все вперед, угадывая инстинктом грозившую ему опасность. Иногда он замедлял ход, чтобы лучше слышать звук преследовавших его шагов. Одну минуту, когда оба полицейских встретились, он думал, что спасен. Если бы близко была какая-нибудь поперечная улица, он пустился бы бежать что есть духу, но вскоре звук шагов донесся еще отчетливее, и он понял, что за ним гонится уже не один человек, а двое. Он опять переживал тревогу, испытанную им уже однажды, когда он в ночь убийства шел один по опустевшим бульварам. Тот же страх перед чем-то неизвестным, та же зловещая тишина; чем дальше он шел, тем более спешил и тем медленнее, казалось ему, подвигался. Он чувствовал взгляды, устремленные на его затылок; угадывал шепот голосов, как будто незаметное дрожание, которое они сообщали воздуху, доходило до него звонкими волнами. Его нервное возбуждение было так сильно, что он сжал в руке револьвер, решив повернуться и выстрелить. Но его удержала от этого безумного поступка необычайная мысль, пришедшая ему на ум: страх никого не найти перед собою и понять, что он под влиянием галлюцинации.
Сумасшествие всегда представлялось ему в виде страшного призрака, и мысль, что ум его может пошатнуться, приводила его в ужас. Между тем он чувствовал, что не в силах больше владеть собой и что ужасный страх завладевал его умом, парализуя его волю, мешая ему здраво рассуждать. Вскоре он почувствовал усталость, ту внезапную усталость, подкашивающую ноги, против которой невозможно бороться и которая заставляет забыть все: горе, опасность, угрызения совести. Он шатался, объятый непреодолимой потребностью сна, мучительной, как голод, как жажда. Стиснув зубы, он повторял только:
— Вперед… вперед…
В самом конце avenue d’Orléans, около заставы, он заметил круглый фонарь гостиницы. Он позвонил, подождал, прислонившись к стене, чтобы ему открыли, спросил номер, бросился одетый на постель, не заперев даже дверь на ключ, и погрузился в сон, тяжелый, как смерть.
Через несколько минут полицейский, не имевший ни малейшего желания провести ночь под открытым небом, позвонил, в свою очередь, и самым естественным голосом сказал слуге:
— Дайте мне, пожалуйста, номер рядом с моим приятелем, который только что вошел. Не говорите ему, что я здесь, а как только он проснется, предупредите меня. Я хочу сделать ему сюрприз…
Он осторожно поднялся по лестнице и, когда слуга вышел, приложил ухо к стене. Кош дышал тяжело и ровно. Тогда он растянулся на своей постели и, успокоившись за свою добычу, тоже заснул.
* * *
В эту ночь Кошу снилось, что он в тюрьме и что за его сном наблюдает тюремщик, — сон был странно близок к действительности. Он уже несколько часов перестал быть свободным и превратился в затравленного зверя, вокруг которого мало-помалу сжимается непроницаемая цепь загонщиков…
В 8 часов утра Жавель был уже опять на своем посту перед 16 номером улицы Дуэ. Он мог бы прямо подняться к Кошу и поговорить с его прислугой, но не хотел встречаться с консьержкой и ждал на тротуаре, пока она выйдет. В Париже дело невиданное, чтобы какая-нибудь консьержка оставалась более часа в своей комнате, в особенности утром, когда совершается обыкновенно обмен сплетнями; он был уверен поэтому, что ему скоро удастся пройти незаметно. И в самом деле, через несколько минут она вышла. Жавель моментально шмыгнул в подъезд. Он не знал, на котором этаже жил журналист, но это его нисколько не смущало; он позвонил у первой попавшейся двери и спросил:
— Здесь живет господин Кош?
— Нет, на четвертом этаже.
— Извините, пожалуйста…
На четвертом этаже ему отворила дверь старуха.
— Господин дома? — спросил он тоном человека, задающего этот вопрос только для формы и уверенного, что в это время «господин дома»…
— Его дома нет…
Он улыбнулся:
— Скажите ему, что это я пришел… он, наверное, меня примет… Вы только назовите мою фамилию…
— Но уверяю вас, что его нет дома…
— Я думал… Как это неприятно… Вы не знаете, когда он вернется?..
Старуха подняла руки к небу:
— Я больше ничего не знаю. Вот уже четыре дня, как он уехал… Он может вернуться с минуты на минуту, а может и не вернуться.
— Видите ли, — проговорил Жавель, — мне бы очень хотелось повидаться с ним…
— Что ж, если вам так хочется, зайдите… может, он и вернется…
— Да… я подожду его немного…
Он вошел в кабинет и уселся, спрашивая себя, каким образом ему начать разговор. Но ему не пришлось ломать голову. Прислуга сама начала рассказывать, не дожидаясь вопросов:
— Да, вот уже четыре дня, как его нет. Это очень странно — обыкновенно он никогда не уезжает, не предупредив. Ему приносят письма, телеграммы, его спрашивают, и никто не знает, что сказать…
— Может быть, он поехал к родным?
— О! Наверно, нет. Его чемодан здесь… и потом он так странно уехал…
— Вы были при его отъезде?
— Нет. Когда я пришла сюда утром, то нашла неубранную постель, а его вечерний костюм — брошенным на стул… Я все вычистила, убрала. Меня это очень удивило, так как обычно он никогда не выходит раньше одиннадцати часов; вернувшись к себе завтракать, я, не знаю почему, все об этом думала, и знаете, что мне пришло в голову?.. (Надо вам сказать, что один раз он точно так же рано уехал, чтобы драться на дуэли.) Я подумала, что, может быть, и теперь…
— Неужели вы так думаете?.. Я бы об этом знал…
— Теперь и я того же мнения. Но в ту минуту меня навело на эту мысль то, что он как будто с кем-то поссорился. Ведь вы его друг и знаете, какой он аккуратный…
— Да, да, — поспешил подтвердить Жавель, — очень аккуратный…
— Между тем вся грудь его рубашки была запачкана кровью…
— Ну, и?.. — торопил страшно заинтересованный полицейский.
— Его манжета была совершенно смята, разорвана, и он потерял одну из своих запонок, знаете… которые он так любил…
— Золотые с бирюзой?
— Не знаю, как это называется.
— Такие маленькие голубые камешки… — пояснил Жавель, захлебываясь от радости.
— Да, да, они самые и есть. Так вот, петля была разорвана, и запонки не было. Вы бы так же, как и я, решили, что он поссорился, так как он был добрый малый, но…
