Шофер обернулся, уставился на него.

У всех троих были абсолютно безразличные морды, они смотрели на него, как смотрят на что-то скользкое и холодное.

— Уж очень неспокойно сегодня, — продолжил он. — Если вам по пути, подбросьте меня до Бэкмора, а там я возьму такси. Это всего в двух кварталах.

Полицейский сел в машину, оставив дверцу открытой.

— Садитесь, нам по пути.

Райнер пригнулся и влез в машину.

— Ну и ночка! — сказал он. — Похоже, вам не удастся выспаться.

Кадык задвигался.

— Мы и не собираемся спать, пока их не поймаем.

— Долго не продержатся, — сказал Райнер, — они уже на пределе.

Автомобиль медленно катил вдоль набережной. Метров через пятьдесят на углу улицы Райнер увидел знакомые ржавые жалюзи.

— Сигарету?

Тот, что его обыскивал, наклонился, и пламя высветило перебитый нос, но огонь погас прежде, чем сигарета раскурилась. Полицейский поднял глаза и увидел, что пассажир пристально смотрит в окно.

— Кто-то прячется за мусорным ящиком.

Полицейский мгновенно развернулся, правая рука легла на кобуру кольта. Едва он успел понять, что она пуста и что его надули, как удар рукоятки отбросил его к окну. Горбоносый обернулся и в долю секунды понял, что произошло.

Удар в лицо был такой силы, что ему показалось, будто на него наехала пятнадцатитонка; тело его сползло на пол между бардачком и сиденьем.

Шофер втянул голову в плечи, и вся жизнь с бешеной скоростью пронеслась у него в голове.

В боковом зеркале он увидел свое ухо и поблескивающие рядом медные пули в барабане револьвера.

Тот, кто его держал, стоял совсем близко.

— Въезжай на тротуар и останови вплотную к жалюзи так, чтобы только дверь открыть. И без глупостей, убью!

Машина остановилась.

— Выходи.

Шофер вышел. Райнер увидел, что рубашка на спине потемнела от пота.

Он швырнул ключи, и шофер поймал их на лету.

— Открывай.

Шофер медленно поднял жалюзи. Райнер огляделся.

— Вынимай своих приятелей и заноси их туда.

Так же молча шофер подчинился. Сначала вытащил сидевшего рядом: взяв его под мышки, потянул из машины, так что ноги шлепнулись на тротуар; затем пригнулся, пролез под железным листом, втащил за собою тело. Второй был гораздо тяжелее, но он справился и с ним. Райнер взял электрический фонарик с полки за задним сиденьем, закрыл дверцы, зажег фонарь, вошел и опустил за собой жалюзи. Мертвенно бледный Крэнсон, казалось, не мог шевельнуться. Он уставился на полицейских.

Райнер, подойдя к шоферу, ударил его. Тот рухнул, как срубленное дерево. Райнер молча зашел за стойку, перезарядил свой «даймонбэк» и бросил три полицейских кольта в глубину комнаты, за кучу кирпича и строительного мусора.

Взяв наручники, сцепил их одного с другим за запястья; приковал последнего еще и к ножке банкетки, а ключи положил к себе в карман.

Оставалось самое сложное: устроить Крэнсоыа на заднее сиденье.

Фонарь высветил безжизненно раскинутые руки шведа; кровь сочилась, стекая капля за каплей по толстому животу.

— Всего три метра, — сказал Райнер, — надо их пройти.

Он уловил отчаяние в голубых глазах, но не стал дожидаться ответа.

Приподнял жалюзи, открыл дверцу автомобиля и вернулся к Крэнсону.

— Я дотащу тебя, терпи.

Согнувшись, он обхватил толстые лодыжки.

Швед застонал, стон перешел в какие-то хлюпающие звуки, и, увлекая за собой мусор, тяжелое тело заскользило по полу. В тусклом свете раннего утра он увидел себя сидящим на тротуаре.

Райнер отпустил ноги, перешагнул через него и подхватил под мышки. Сильным рывком сумел его посадить, толстые ляжки сдвинулись, и швед привстал. Сделав шаг, он свалился на заднее сиденье. Райнер закрыл дверцу, задернул занавески и, сев за руль, погнал машину в направлении Бэкмора.

Их собралось около сорока в зале гостиницы «Дарнинг», которую они сняли накануне.

В свете люстр некоторые из них — те, что были в военной форме, — старались соблюдать соответствующие степенность и выправку. Большинство же пришло в спортивных костюмах. Одним из немногих, кто надел галстук, был Менеринг. Он встал, резким жестом прервал аплодисменты и поставил свой стакан на стол.

Откашлявшись, он начал речь, которую в общих чертах набросал накануне.

— Волонтеры, — сказал он, — я буду говорить прямо. Вы достаточно знакомы со мной и знаете, что мне неведомы ухищрения политиканов, я был и остаюсь фермером, краснобайствовать не умею.

Это вступление было встречено гулом голосов. Он всегда так начинал: заявление о том, что он не умеет произносить речи, позволяло ему говорить дольше других.

Менеринг задержал дыхание, вызывая прилив искусственного гнева, и ударил кулаком по столу.

— Я не умею краснобайствовать, — повторил он, — потому что я простой человек и знаю только свое дело, в этом мы все похожи и по этой самой причине являемся цветом нации.

Он прервал вновь поднявшиеся овации.

— Цветом нации, потому что всякий раз, когда в этой стране убийца, чужак или грязный негр затевает беспорядки, обращаются именно к нам, чтобы его найти, и это доказывает две вещи: первое — что полиция этой страны сама по себе не способна заставить уважать закон, второе — что страна рассчитывает на нас, и только на нас, недаром нам всегда доставались самые рискованные дела.

Четыре одобрительных свистка послышались из глубины зала.

— Заткнитесь! — заорал Менеринг.

Раздался смех, и Менеринг понял, что и на этот раз он сумел их пронять.

— Но бывает так, — продолжал он, — что мы теряем перья в наших очистительных операциях; работа, которая на нас возложена и которая заключается прежде всего в том, чтобы не допустить грабежа нашего имущества, несоблюдения наших законов и насилия над нашими женщинами, — это небезопасная работа, и в этот вечер одного из нас нет здесь, чтобы поднять стакан за здоровье волонтеров, почетным президентом которых я являюсь. Один из нас отсутствует сегодня, и нам всем его не хватает. Я говорю о Дэне Мюррее.

Последние слова Менеринг произнес в полной тишине. Все знали Мюррея, бравого парня, который всегда успевал вовремя опорожнить свой стакан или свою обойму.

Лицо Менеринга побагровело, бычья шея окрасилась в малиновый цвет.

— Дэн был моим другом, — сказал он. — Его предательски убил этот выродок, эта свинья, этот грязный швед по имени Крэнсон.

В третьем ряду один из присутствующих вскочил со своего места.

— Прикончим его, — заорал он, — в погоню, волонтеры!

Менеринг поднял руку, предлагая успокоиться.

— Мы его прикончим, — сказал он, — мы сделаем все, чтобы его прикончить, но я собрал вас здесь не только для того, чтобы сказать: погоня продолжается, а чтобы сообщить вам кое-что такое, о чем никто из вас еще не знает.

Наступила выжидательная тишина, и Менеринг понял, что пришел решающий момент — сейчас или никогда. Физиономии сидящих перед ним людей были напряжены до предела.

Он поднял кулаки кверху и перешел на крик.

— Надоело! — заорал он. — За нами приходят, когда что-нибудь случается, а когда все улажено, каждый из нас возвращается к себе, пока мы снова не потребуемся; в остальное время никто не заботится о корпусе волонтеров, и в этот вечер жена Мюррея одна в своей постели.

— Я живу рядом, — взвизгнул невидимый голос, — я могу пожертвовать собой!

Менеринг взорвался от гнева:

— Заткните ему рот, этот болтун напрашивается, чтобы я под занавес выпустил ему кишки, слово Менеринга; я только хотел сказать вам от своего имени: надоело, что о нас вспоминают лишь тогда, когда нуждаются в наших услугах; именно поэтому в этот вечер я хотел бы вам сообщить о человеке, о том единственном человеке, который обещал мне лично дать нам статус постоянной организации, который мы требуем уже более пятнадцати лет. Я говорю об Эллиоте Гранте!

Голос Менеринга повысился в конце фразы, и одобрительные возгласы заполнили зал, заставив задрожать люстры.