Десятимесячная тихорецкая жизнь кардинальным образом отличалась от тбилисской, да ещё и без матери. А начиналась эта жизнь с того, что, приехав в Тихорецк, я впервые увидел снег, который на моих глазах не только падал с неба, но и толстым слоем покрывал землю. И по снегу можно было ходить, валяться, кататься на санках. Поэтому первое, что я сделал сразу же после того как мы зашли во двор дома тёти Лизы, потащил по снегу санки на верёвочке. Не успел я пройти и десяти шагов, как на моём пути возник мальчишка лет двенадцати, который вытаращил на меня глаза и потребовал ответить, почему это его санки оказались у меня. Так и состоялось моё знакомство с Сашкой Сахаровым, сыном тёти Лизы, моим двоюродным братом. Был он вороватым, как и большинство его сверстников, не упускал ни одной возможности прибрать к рукам то, что плохо лежало. Его главной обязанностью в семье была добыча топлива для домашней печки, в которую шло всё, в том числе кизяки с дороги. Благо, верблюды и большие лохматые лошади, неведомо откуда взявшиеся в Тихорецке, а также быки были обычным транспортным средством и «поставляли» бесперебойно это топливо. Огромные куски берёзовой коры, сдираемые полотнами с брёвен, также были ценным топливом, и разрешалось это делать (сдирать кору) бесплатно на железнодорожной станции с привозимого вагонами леса. Кстати, эти куски бересты нередко применяли и для покрытия (в качестве крыш) всяких сараев, времянок, а то и жилых домов. Большой удачей мы считали, когда Сашке удавалось украсть тряпку, пропитанную машинным маслом, из смазочного кармана колёсной буксы на железнодорожном вагоне. И это не считая всяких подобранных с земли дощечек, щепочек, кусков угля и т. п.
На долгих десять месяцев Сашка стал моим главным воспитателем. Таскал меня с собой повсюду, и главным образом для того, чтобы «стоять на атасе», то есть смотреть по сторонам и вовремя предупреждать его об опасности, когда он что-нибудь крал. Естественно, промышляя таким образом, он неоднократно был пойман и бит. Но очередная удачная кража быстро заживляла кровоподтёки и ссадины, и всё продолжалось по-прежнему. Особенно удачными считались кражи бочек или клёпок от них с бочкотарного завода и головок сыра с просушки под навесом на сырзаводе, хотя подобные «трофеи» были исключительно редкими.
Хороший доход Сашке приносил сбор меди на «кладбище войны». Так называлось в Тихорецке место, куда со всей округи, с мест бывших боёв с немцами собиралась битая военная техника. Кладбище представляло собой огромную, огороженную колючей проволокой территорию, заваленную разбитыми танками, пушками, автомашинами, полевыми кухнями, чем-то ещё.
Мне было безумно интересно здесь бывать, ползать по технике и собирать гильзы, зачастую нестреляные, и прочие медные детали, которые мы сдавали в утиль, а взамен получали разную мелочёвку: конфеты-подушечки, резинки для рогаток, картинки и т. п., но никогда — деньги.
Здесь же, в Тихорецке, началось моё обучение грамоте под бдительным оком дяди Миши (муж тёти Лизы), который, заметив, что я то и дело рассматриваю картинки в школьных учебниках Сашки, решил научить меня читать и писать. Для этого он вручил мне кусок мела и разрешил в качестве школьной доски использовать все стены и мебель в доме. Алфавит он так же мелом изобразил на куске фанеры. Показав мне написание нескольких букв, он тут же диктовал слова, и я должен был нарисовать их на стене. Буквально за пару недель я уже мог написать «мама мыла раму» и т. п. Для стимула после каждого «урока» дядя Миша вручал мне конфету-подушечку. А вскоре я уже свободно читал учебники Сашки, который в это время учился то ли в четвёртом, то ли в пятом классе. Особенно мне нравились «История» с её картинками и «Физика», которые я буквально выучил наизусть.
1 сентября меня отвели в школу, так как мать всё не приезжала за мной из-за проблем на работе.
Несмотря на домашние успехи в постижении грамоты, с первых же дней посещения школы в Тихорецке я стал получать двойки, но не за знания, а за неспособность изобразить ту или иную букву в соответствии с требованиями чистописания. Плюс к этому мои руки почти каждый божий день по локоть были запачканы чернилами из так называемой чернильницы-непроливайки, которую я, как и все остальные школьники, носил в мешочке на верёвочке, прикреплённой к портфелю. А «портфелем» у меня была матерчатая хозяйственная сумка. До меня никак не доходило, зачем надо было ходить в школу каждый день, да ещё чуть ли не по щиколотку в грязи, таща тряпичную сумку, больше подходящую для картошки, чем для книжек и тетрадок.
К счастью, тихорецкий школьный период для меня быстро закончился, потому что В ноябре приехала мать и увезла меня в Тбилиси, где пристроила в старшую группу детского сада, чтобы я хоть как-то научился жить в коллективе, и где воспитанников по специальным программам готовили к школе.
Таким образом, дядя Миша был моим первым учителем. Я его любил, тем более что своего отца у меня не было, а он уделял мне много времени. Я всегда с нетерпением ждал его возвращения с работы, хотя в этом была и детская корысть. Дело в том, что дядя Миша работал на пекарне и приносил очень вкусные припёки (а по словарю Даля, колобки) — запёкшееся тесто, вытекшее за края форм, в которых выпекали хлеб. Эти припёки пекарям разрешали забирать домой, что было очень кстати в то голодное послевоенное время.
Питались мы в Тихорецке в основном хлебом, квашеной капустой с подсолнечным маслом, варениками с этой же капустой, картошкой и щами. Помню, что мы с Сашкой постоянно хотели есть, поэтому, оставляя нас дома одних, тётя Лиза и дядя Миша принимали меры, чтобы мы не умяли за один присест всё, что было съедобного в доме. Например, тётя Лиза ниточкой замеряла уровень подсолнечного масла в бутылке и прятала эту ниточку в карман. Правда, вернувшись домой, она почти никогда не вспоминала про эту нитку, чем мы с Сашкой и пользовались, нередко отпивая из бутылки по несколько глотков масла.
Но особым лакомством для нас была макуха в форме больших дисков. Макуху приносили с маслозавода после отжима масла из семечек подсолнуха, и её запасов хватало почти на год. Будучи уже взрослым, я узнал, что макуха — это жмых, который остаётся от семечек подсолнухов после отжима из них масла. Но и после этого я ещё долго мечтал поесть такой вот макухи. Каково же было моё разочарование, когда, много лет спустя, в один из приездов в Тихорецк я увидел макуху и почти набросился на неё, но она оказалась ужасной на вкус! Правда, мне пытались объяснить, что макуха 1949 года при ручном отжиме — это очищенные от шелухи семечки с большим содержанием масла, а макуха 80-х годов — это практически чистая сухая клетчатка, оставшаяся от семечек, из которых механическим способом выжато всё, что только можно.
Жизнь в Тихорецке в этот период была наполнена различными приключениями, что неудивительно при авантюрном характере Сашки. Все дни, с утра до вечера, мы таскались с ним по разрушенному войной Тихорецку. Летом, естественно, особое внимание уделялось Козловой балке, наполненной болотистой водой, но в которой в жаркие дни мы с удовольствием плескались, постоянно натыкаясь на какие-то железки. Сашка объяснял, что это затопленные танки и пушки.
Кстати сказать, в начале 60-х годов из этой Козловой балки городские власти сделали прекрасный огромный пруд с насыпным пляжем и с посаженным лесом по берегам.
В Тихорецке мне пришлось жить бок о бок с животными. И если в Тбилиси в нашей комнате не было даже кошки, то здесь, в доме у тёти Лизы, существовал целый домашний зоопарк: две собаки (жили во дворе), две кошки, поросёнок, который обитал прямо в доме, и тихая, маленькая, вообще-то вольная птичка, чуть ли не каждый день залетавшая в дом через открытую дверь; здесь она кормилась, отдыхала, а потом снова улетала. К сожалению, однажды, ударившись головой о стекло, она погибла. С зоопарком мне было очень интересно, а собаки постоянно сопровождали нас с Сашкой в наших похождениях по городу.
