Мои родители познакомились в Кутаиси, где мать оказалась по оргнабору работников для шёлкового комбината, а отец в этом городе то ли учился в медицинском училище, то ли уже работал на медицинском поприще. Знаю только, что он не был врачом, но с медициной был связан. Свадьбу они сыграли 4 декабря 1938 года.
Естественно, что я родился в доме своей бабушки Шушаны, матери моего отца. Дом этот находился в центре Авлабара (армянский район Тбилиси). И, наверное, первые месяцы, а может, и год-два своей жизни я провёл там, так как до сих пор помню убранство этого дома, даже лежанку, сооружённую на кирпичах, на которой я спал и которая однажды почему-то развалилась подо мной. Помню и другие эпизоды из своего младенчества, но уже из тихорецкой жизни…
В памяти осталось окно, через которое небольшая комната была буквально залита солнечным светом, ярко льющимся со двора. Утро. Крики петуха, печальное мычание соседской коровы и прочие ещё непонятные мне звуки.
Я стою на подоконнике, слушаю какофонию дворовых звуков, наслаждаюсь солнечным светом и жду. Жду, когда отопрут дом и в комнату войдёт мать, которая каждое раннее утро уходит на городскую молочную кухню. Она этой кухней заведует, и она же выдаёт скудные порции молока для грудных младенцев, после чего возвращается домой. И так много раз. Это одна из немногих картинок, запомнившихся мне из первых лет моей жизни. Она отпечаталась в моей памяти на всю жизнь, и воспоминание этой картинки щиплет мою душу тоской. В каком это было году? Сколько мне было лет? Не знаю. Может быть, три года или четыре?
Сверяя различные даты в сохранившихся документах матери (характеристики, справки, трудовая книжка), я установил, что с 1939 го 1944 год она работала педагогом в детском саду № 40 обувной фабрики имени Берии, а с 11 сентября 1944 года по 11 сентября 1946 года — заведующей молочной кухней в Тихорецке, после чего вернулась в Тбилиси. Но этому предшествовала попытка уехать вместе с семьёй тёти Дуси (родной сестры матери) на Колыму, куда завербовался для работы на золотых приисках её муж Николай. Эта поездка вспоминается как отрывочные сцены железнодорожной жизни: это и многочисленные железнодорожные милиционеры в чёрных одеждах и с шашками на боку, своим видом и поведением наводящие на всех ужас, это и теплушка с кучами сена, в которой ехало несколько семей, в том числе и мы, это и еда в виде хлеба и обжаренных кусочков бараньего сала. Причём — несмотря на то, что вагоны были товарные — нас сопровождали проводники с погонами на плечах.
Не знаю, где, на какой станции выяснилось, что на мать и меня пропуск на Колыму оформлен неправильно, и нас высадили из поезда. Видимо, после этого мы и оказались снова в Тбилиси у свекрови матери (моей бабушки Шушаны) и какое-то время жили у неё. Что касается тёти Дуси и её семьи, то на Колыме они прожили несколько лет и вернулись в Тихорецк в 1949 году, я в это время тоже был здесь. Её муж — Николай Лощенов — был очень своеобразный человек, скрытный и, по рассказам тёти Дуси, очень злобный. Он часто бил её и даже угрожал застрелить. И только после его смерти она из документов узнала, что у него действительно был пистолет с правом ношения и хранения, в том числе и вне службы. Мне Николай запомнился с тяпкой в руках. Его любимым занятием (хобби, как теперь говорят) была борьба с сорняками, поэтому он с утра до вечера ходил по двору с тяпкой в руках и как только видел постороннюю травинку, тут же тюкал по ней.
Из тбилисской жизни этого времени я хорошо помню многое. Например, как я болел и находился с матерью в больнице. Наша палата была на четвёртом или пятом этаже здания, и из её окна я часто наблюдал, как в соседний двор выводили лошадей, по одной, набрасывали им на голову тряпку и обухом топора били в лоб, после чего лошади падали. Зрелище не для слабонервных, но в силу своего малолетства я, к счастью, не понимал сути происходящего, поэтому особо не впечатлялся, однако запомнил это на всю жизнь.
Помню, как бабка Шушана, держа меня на коленях, всё обещала сделать из меня великого музыканта, уповая, видимо, на свою должность завхоза музыкального училища. Но, увы, она тогда ещё не знала о моих «медвежьих» музыкальных способностях.
С авлабарских времён мать сохранила дружбу с семьёй Кевлишвили, проживавшей также на Авлабаре, которая состояла из главы семейства Соломона, его русской жены Марии и трёх сыновей: Григория, Михаила (они старше меня) и Сосо (моложе меня лет на 4–5). Соломон в 1941 году был мобилизован в действующую армию вместе с моим отцом, и несколько месяцев они служили в одном подразделении. Потом Соломона ранило в руку, которую ему хотели, как он выразился, «оттяпать» в госпитале, но он не дался, сильно укусив в грудь медсестру, которая вместо наркоза навалилась на него, чтобы удержать при отпиливании руки. В отместку за укус его бросили подыхать от гангрены, но он странным образом выжил — видимо, всё-таки до гангрены дело не дошло, — хотя остался на всю жизнь инвалидом. Из армии его демобилизовали. Раненая рука практически не сгибалась, но, несмотря на это, Соломон был мастером на все руки, неплохо зарабатывал на различных подрядах, будучи пенсионером, и содержал семью в достатке. Мы с ними дружили практически до моего призыва в армию, а с двумя его старшими сыновьями я работал в одном механическом цехе обувной фабрики, куда они пришли после меня. Соломон часто заходил к нам в гости, помогал то сумкой картошки, то корзиной винограда. Он же вдвое увеличил ширину балкона нашей комнаты, когда мы с матерью жили в стандартном доме, чему очень завидовали соседи. После призыва в армию я потерял с ними связь и больше никого из членов этой семьи никогда не видел.
Моя мать (Анна Моисеевна) родилась в 1919 году, материнскую ласку знала только до трёх лет, до смерти своей матери. Потом её воспитанием занимались восемь мачех, которых одну за другой приводил в дом отец (мой дед) — Моисей Павлович Скляров. Одних он выгонял, другие уходили сами, третьи, уходя, прихватывали всё барахло, уводили очередную корову. Так или иначе, но моя мать в детстве особой нужды не испытывала, так как благодаря ремеслу отца — а он был известным на всю округу кузнецом — в доме почти всегда всего хватало. Да и сам дом — в кубанской станице Архангельской или же в Тихорецке — всегда был огромным, добротным, с многочисленными дворовыми постройками, включая кузницу.
На день своей смерти мой дед уже много лет был женат на доброй глуховатой старушке по имени Евдокия, вкусно кормившей деда и всех гостей.
Дед умер, после того как в свои семьдесят с чем-то лет свалился с дерева, на котором срезал сухие ветки, и при падении одним из сучков пропорол себе руку.
Из всех мачех моя мать запомнила только одну — Раису Александровну Хаустову (это последняя её фамилия), высокую красавицу, донскую казачку, которая прожила с моим дедом восемь лет и при которой моя мать, будучи уже взрослой, ушла из дома, уехав в Кутаиси. Кстати, с Раисой Александровной моя мать, вернувшись в конце 70-х годов в Тихорецк из Тбилиси после выхода на пенсию (где-то в 1974–1975 году), поддерживала дружеские отношения. Раиса Александровна жила в своём доме с мужем Емельяном Осиповичем Бурыкиным на улице Парковой, 46. Они оба были книгочеями, и поэтому в их доме было полно книг. Это обстоятельство и послужило первопричиной того, что в один из первых своих приездов из Тбилиси на школьные каникулы я сдружился с Бурыкиным. На велосипедах мы вместе исколесили весь Тихорецк и Тихорецкий район. Промышляли то травой для коз на зиму, то ездили за арбузами к «родычаечкам» — так Бурыкин называл своих многочисленных родственников, разбросанных по всей Кубани. Несмотря на свои семьдесят лет, он был очень бодр, засматривался на красивых девчонок, хотя был сморщенным, маленьким старикашкой с прокопчённым паровозным дымом лицом. Всю трудовую жизнь, в том числе и во время войны, он проработал машинистом на рокадных путях. Он, наверное, единственный, кто из моих родственников-знакомых не был скуден в своих рассказах о прожитой жизни.
