Я хорошо помню эту местность, куда мы с матерью в составе группы работников детского сада из Цеми или Цагвери несколько раз пытались добраться на детсадовской полуторке. Этот изношенный грузовичок никак не мог преодолеть перевал, за которым располагалось озеро, и мы вынужденно устраивались на пикник у речки, недалеко от дороги. И сразу бросалась в глаза какая-то ненормальность в окружающей природе. А заключалось это в том, что всё — цветы, листья, насекомые — были огромного размера. В лист лопуха меня несколько раз заворачивали в полный рост, с ног до головы, как в ковёр, ставили на ноги, и я не мог пошевелиться. Другое дело, что сорванный лист прямо на глазах, теряя влагу на солнце, высыхал и превращался в иссушенный «пергамент», легко рассыпающийся на кусочки. Мухи и оводы по 3–4 сантиметра длиной больно ударялись о наши тела, и великаны жуки-рогачи и прочие насекомые нередко попадались нам, удивляя своими размерами. Уже будучи взрослым, я узнал, что на земле немало мест, где под влиянием каких-то природных сил, не исключая и повышенного фона радиации, фауна и флора отличаются особым гигантизмом. Видимо, это место под Бакуриани — одно из таковых.
Благодаря провидению — так распорядилась судьба — я родился в Тбилиси, столице Грузии, под солнцем которой и рос. А покинув её в 1961 году в воинском эшелоне призывников, я ещё много лет тосковал по ней, по её горам с альпийскими лугами и снежными шапками. И хотя по истечении нескольких десятков лет, конечно, острота тоски значительно притупилась, но как хотелось бы снова хоть разок оказаться на сглаженных вершинах горной гряды, тянущейся вдоль Тбилиси по правому берегу Куры, оказаться там майским днём, когда в одночасье всё обливается белым цветом подснежников, затем раскрываются тюльпаны, через несколько дней — ковёр из кроваво-красных маков, а ещё через месяц видны только плавные волны серебристого ковыля. И всё это так очаровывает, захватывает дух, что мы, мальчишки, казалось, лишённые сентиментальности, часами, рассевшись по уступам скал какой-нибудь доминирующей вершины, молча смотрели и не могли насмотреться на расстилающиеся под нами цветные склоны и долины.
В 1953 году (мне 11 лет) из сталинки мы переехали жить в один из домов, предназначенных для рабочих обувной фабрики. Таких домов у неё было немало. Сначала, сразу после войны, фабрика строила эти дома в виде бараков со сквозным узким коридором, по обе стороны которого располагались отсеки-комнатушки. Все «удобства», естественно, были на улице. В почти сгнивших бараках, которые и домами-то назвать было нельзя, люди ещё жили и в то время, когда меня призвали в армию. Эти бараки располагались через дорогу от обувной фабрики, на берегу Куры.
Позже, в конце 40-х годов, фабрика стала строить так называемые стандартные дома. Это были двухэтажные деревянные дома, на три подъезда каждый, оштукатуренные поверх дерева снаружи и изнутри. Почему их называли «стандартными», я не знаю, но почтовый адрес так и звучал: г. Тбилиси-13, обувная фабрика № 1, стандартный дом № 3, второй подъезд, комната 25. Вот по этому адресу мы с матерью и жили после переселения из сталинки.
Эти дома стояли группой между стадионом авиазавода и обувной фабрикой, метрах в полутораста от улицы Богдана Хмельницкого, у подножия горной возвышенности, склоны которой на момент переселения были пустыми, в смысле незастроенными, и мы, дети, часто проводили свой досуг на этих склонах.
Трёхкомнатная квартира, в которой была и наша комната, находилась на втором этаже, и проживало в ней четыре семьи. Четвёртая семья — мать и сын Сучковы — жили в помещении, предназначенном по проекту для кухни. В квартире имелось ещё одно помещение — общая кладовка размером 1 на 2 метра, но к моменту нашего переезда в ней не было ни одного свободного квадратного сантиметра, поэтому мы с матерью, в отличие от соседей, ею не пользовались, но зато наш балкон, хоть и крошечный, был предметом их зависти. Балкончик мы использовали в качестве своей кухни.
Площадь комнаты была всего 9 квадратных метров, но это считалось нормальным, ведь у некоторых в этом доме было гораздо меньше (всего по 2 кв. м) — это кладовки, куда людей вселяли как в жилые комнаты. В такой комнате-кладовке помещалась только одна кровать солдатского типа.
Я знал семью из двух человек (мать и маленький сын), которая жила в такой двухметровой «комнате». Прямо из коридора через дверь они ложились в одну кровать, ходить в такой «комнате» было негде. Все свои вещи они хранили под кроватью и на полках. А до этой кладовки они жили в так называемом семейном общежитии, состоящем из довольно-таки больших (метров по 15–20) комнат, в каждой из которых проживало по 5–8 семей. А семьи (супруги, их дети, а часто и их старики) располагались по «отсекам», отделившись друг от друга занавесками на верёвках. Надо представить себе жизнь в таких условиях! Люди были рады переехать оттуда даже в кладовку на два квадратных метра.
Как я уже говорил, наши «стандартные» дома располагались у горного склона, за которым простиралось плоскогорье, а на нём располагался жилой и промышленный массивы, вместе называемые по-старому Навтлуги. Это слово в переводе с азербайджанского означает «нефть».
Эти места мне были знакомы ещё до переселения в этот район, так как в одном из таких стандартных домов жила моя крёстная Мария Зубкова со своей матерью и сыном Юркой, косоглазым моим сверстником. Мы их изредка навещали, и каждый раз, когда шли вдоль забора стадиона, нас «атаковали» немцы. Это были пленённые еще в годы войны немецкие военные, в Тбилиси их было много, хотя уже заканчивались 40-е годы.
Немцы жили в палатках на поле стадиона, их перевозили по улицам города в огромных кузовах и прицепах автомашин. В нашем районе они строили жилые пятиэтажные дома из ломаного камня, в частности для работников авиационного завода. В этих домах люди живут до сих пор.
Немцы, содержащиеся на стадионе, часто, забравшись на его кирпичный забор и расположившись цепочкой, выпрашивали у прохожих продукты и одежду, предлагая в обмен различные поделки: крестики, свистки, ваньки-встаньки и т. п. Образчики этих изделий долго хранились у меня дома.
Кстати, в одно из посещений крёстной — ещё до переезда сюда — мать неосторожно отпустила меня одного погулять во дворе. Было мне 4–5 лет. Там я увидел, как такие же, как я, дети собрались у пожарного водоёма — небольшой ямы с бетонированными бортами — и кукурузными стеблями колотили по воде. Я присоединился к ним и тут же оказался в воде. Скорее всего, меня кто-то нечаянно толкнул. Я стал тонуть, хотя отчаянно колотил руками и ногами по воде, глотнул воды — и перед глазами пошли какие-то зелёные круги. Очнулся на мгновение, когда меня кто-то за волосы оттаскивал от ямы, и снова очнулся, когда меня трясли вниз головой, держа за ноги, после чего понесли в комнату крёстной.
Оказалось, спас меня местный армянский парень, прозванный Пушкиным за свою кудрявую чёрную шевелюру. Он, услышав крики ребят и увидев моё барахтанье в воде, вовремя сообразил, что случилось, и бросился на помощь.
Когда мы переехали жить в стандартный дом, то часто на улице встречали этого «Пушкина» и всегда радостно приветствовали друг друга.
Мать никогда не прерывала связи с тихорецкой роднёй, постоянно переписывалась с отцом, сёстрами и братьями. Писать письма она любила, поэтому неудивительно, что из Тихорецка к нам нередко приезжали гости — мои тётки Лиза и Дуся, а иногда и их знакомые. Все они приезжали не только для того, чтобы увидеться с нами, а, как правило, привозили на продажу продукты, в основном яйца, которые скупали по хуторам Кубани.
Благодаря одному из таких приездов тёти Лизы и её второго мужа Михаила в 1949 году я оказался в Тихорецке. Жить мне здесь пришлось долгих десять месяцев. Увезли меня в Тихорецк в феврале в расчёте на то, что через месяц-другой мать приедет за мной во время своего отпуска и увезёт обратно. Но получилось так, что она смогла приехать только в ноябре.
