Дело в том, что в это время на сборах в Бетани была Маша Родионова. В поход туда я взял, чтобы веселее было, сына Кето Николаевны — Зурико (кстати, рождён, как и я, 8 июня) и близнецов воспитательницы Лилии Сергеевны. Все они были младше меня на три года. До Бетани мы добирались часа три и половину этого времени спускались в ущелье к спортивной базе по еле видимой лесной тропинке. После общения с Машей, уже прощаясь с ней, я послал мальчишек вперёд до родника, который был метрах в ста от нас, и велел ждать меня там. Но когда я минут через пятнадцать-двадцать (так мне казалось) подошёл к роднику, там никого не было. Я запаниковал, так как мальчишки в этих местах были впервые, тропинку могли потерять и заблудиться в горном лесу — ищи их потом! Я рванул по тропинке вверх из ущелья и ровно через пятнадцать минут оказался наверху — там, откуда мы начинали спуск, где и застал спокойно сидящих в ожидании меня ребят. Оказывается, им надоело ждать у родника, и они пошли дальше, рассчитывая, что я их догоню. Но ни они, ни я не думали, что «минут пятнадцать-двадцать» растянутся на час-полтора. Этот случай показал, что я — как, видимо, и любой другой бы на моём месте, — в паническом состоянии способен бегом в гору преодолеть за пятнадцать минут путь, на который мы в спокойном состоянии, спускаясь, потратили полтора-два часа. Справедливы слова, приписываемые Вергилию: «Страх придаёт ногам крылья». Так оно и есть.
Одно лето, когда мне было лет десять, удалось нам с матерью провести в Манглиси, где мы жили в одном из частных домов. Это курортное поселение в 60 километрах от Тбилиси отличалось от других рядом расположенных селений большим количеством русских жителей — видимо, тоже военное наследие царя-батюш-ки — и сливовыми садами. Я никогда нигде больше не видел такого количества сливовых деревьев различных сортов, от обычной жёлтой алычи (ткемали) до слив огромного размера, больше моего детского кулака, неизвестного мне сорта. Сливовые деревья росли во всех дворах, росли и в колхозном (а может быть, в совхозном) саду за оградой и охранялись сторожем. Но мы, пацаны, быстро нащупали его слабую сторону: покупали пару пачек самых дешёвых сигарет, подходили к сторожу, передавали привет от «нашей мамы», справлялись о его здоровье и от имени «нашей мамы» вручали ему сигареты. Этого было достаточно, чтобы ворота сада перед нами распахивались. Нам разрешалось есть сливы сколько хочешь и брать с собой, но столько, сколько можешь унести в руках и за пазухой майки — и не сливой больше! Майки взрослых размеров не допускались. Но при желании мы за один день могли делать несколько ходок. Главное, чтобы от имени «нашей мамы» говорил каждый раз кто-то другой.
Знаменит был Манглиси также своим сосновым лесом, который и видом, и размерами резко отличался от окружающего растительного мира. Представьте себе сосновый лес площадью в два-три футбольных поля, без всякой кустарниковой и травяной растительности, без молодой сосновой поросли. Огромные корабельные сосны этого леса — и ни травки, ни кустика под ними, только толстый ковёр сосновой хвои без единого бугорка или ямки. Запах — обалденный, чистота — больничная. Мы часто располагались на этом хвойном ковре и засыпали под «зелёный шум» сосновых ветвей. Раньше, в моё время, до леса надо было добираться из самого Манглиси не менее получаса, а теперь, согласно интернетовской справке, этот лес находится чуть ли не в его центре.
Были в Манглиси у меня и питомцы — хозяйский ослик, на котором мне иногда разрешалось разъезжать по окрестностям, и две птички — ласточка со сломанным крылом и воробышек, только что научившийся летать. Я их часто в коробке брал с собой на прогулки. Придя на место, я открывал коробку, и воробей тут же взлетал на дерево, а ласточка только вертела головой, наблюдая за его полётом. Но стоило мне собрать вещи и сделать пару шагов, как воробей сразу же усаживался на моё плечо и ждал, когда я его посажу в коробку. Так мы и прожили всё лето, но финал для птичек был трагичным: в одну из ночей до них добрался кот.
Одним из самых памятных и важных событий в моей доармейской жизни был мой сенокосный трудовой опыт, который стал возможен благодаря Соломону Кевлишвили. Он, сколотив самосборную бригаду, подрядился на заготовку сена для совхоза в селе Удабно Сагареджойского района Грузии и включил в бригаду меня для работы на конных граблях.
Вся бригада состояла из местных грузин (не считая Соломона и меня), не знавших или плохо знавших русский язык. Соломон, как бригадир, работал на конной косилке, остальные — с использованием бычьей волокуши — занимались сгребанием сена к месту сооружения очередной скирды, ну а скирды сооружали все вместе, за исключением меня.
На мою долю приходилась, как считалось, самая лёгкая работа в этом процессе. Я на конных граблях сгребал просушенное сено в длинные валки, которые потом с помощью волокуши собирали в стога, а дальше той же волокушей тащили к месту сооружения скирд.
Поскольку у меня было больше свободного времени, дополнительной моей обязанностью было кашеварство. Разумеется, всему этому надо было предварительно научиться, привыкнуть быть не в домашних условиях и смириться с общежитием в огромной палатке среди альпийских лугов, в окружении гор. За два месяца, проведённых на сенокосе, я научился запрягать и управлять лошадью, кашеварить и, главное, работать в коллективе. Более того, вынужденный общаться с грузинами, не знавшими русского языка, я стал понимать грузинский язык и овладел бытовой речью, чему не мог научиться в городе, так как просто в этом не было нужды.
Два сенокосных месяца пролетели очень быстро, потому что были наполнены не только трудом с утра до ночи, но и разными приключениями. К ним я отношу военные учения, в зоне которых оказались наши сенокосные угодья, и мы были вынуждены несколько дней работать под звон пролетающих над нашими головами артиллерийских снарядов. Однажды снаряд, не разорвавшись, шлёпнулся на землю у нашей палатки. Надо было видеть испуг мужиков, когда они заметили этот снаряд, вернее, остывшую цилиндрическую болванку с заострённым концом, у меня в руках! Все разбежались и не подходили к становищу до тех пор, пока не приехали военные и не забрали снаряд. Ну а мне за смелость достался удар кнутом от Соломона.
Пережили мы и степной, вернее луговой, пожар, который, кстати, возник от тех же учебных снарядов. Нам повезло, что ветер дул от нас в сторону пожара.
Пережили мы и трёхдневный голод из-за того, что Соломон, в обязанности которого входила и доставка продуктов из совхоза, почему-то пропал на эти три дня. Три дня — срок, конечно, небольшой, но кушать очень хотелось. Дело дошло до того, что мы выгребли весь мусор из всех карманов и выбрали из него съедобные крошки, которые каким-то образом там оказались. Из этих крошек сварили вполне съедобный бульон.
Обычно мы питались макаронным (густым, как каша) супом с кусками бараньего мяса, брынзой, кукурузным хлебом и сухим виноградным вином. Целых два месяца я не ел ничего иного, не ел своей любимой колбасы, а надо сказать, что ей я отдавал предпочтение среди всего съедобного. Но тогда колбаса-то была настоящая, из мяса, а не из смеси целлюлозы с соей и жиром, как теперь, которую в рот противно брать. Мать знала про эту мою гастрономическую любовь, часто меня баловала, покупая колбасу разных сортов, и, чтобы я не съел всю сразу, прятала её от меня, хотя это было бесполезно, потому что я находил колбасу по запаху.
Учась в институте в Саратове (1964–1968 годы) и самостоятельно определяя свой рацион питания, я дал волю своим вкусовым пристрастиям в смысле колбасы. В Саратове в центре города, на проспекте Ленина, был специализированный магазин «Колбасы». Надо было видеть, какое там было колбасное изобилие! Словами это не передать. Брали по 100–200 граммов, ведь 80–90-е годы ещё не наступили, когда дефицитом стало практически всё. Покупал и я 200 граммов моей любимой «ветчинно-рубленой» колбасы, а к ней мягкую булочку и пару стаканов чая. Зачастую это и был мой обед. Такую вкусную настоящую колбасу после Саратова я ел только однажды — на отдыхе в ГДР в 90-е годы…
