Во время своего последнего пребывания в Лондоне она жила в очень красивом домике на Бруттон Стрит, неподалеку от площади Беркли.

Помню, она была очень подавлена. Она только что потеряла своего дорогого Бриссака. Он стал одним из тех, кому эти монстры отрубили голову, нанизали ее на пику и бросили ее через высокий забор сада Лувесьен. Жанна об этом никогда не узнала. Один из ее приближенных захоронил останки вдалеке от дома, в аллее де ла Машин.

Жанна оплакивала своего спутника и довольно весело проводила время в Лондоне. Все эмигранты встречали ее с радостью, даже те, кто раньше сильно критиковал ее. Они принимали ее как королеву! Ее стол был всегда накрыт, и она приглашала все нуждающееся дворянство. Моллевиль, бывший министр морского флота, семья Бретей, герцогиня д’Атилли Бранкас, маркиз де Буйе… Мадам де Калонн, которая многое повидала, устроила в ее честь фантастический обед! Жанна появилась там, вся светящаяся радостью, женщины этому очень удивились. Даже налет времени не испортил ее лучезарной красоты!

«Процесс с украшениями» затянулся. Жанна дорожила своими алмазами, но еще больше — своим дворцом в Лувесьене, и, узнав, что все ее имущество опечатали, поспешила вернуться во Францию. На имущество всех эмигрантов был наложен арест. Чтобы удержать его, необходимо было вернуться и объяснить свое отсутствие. Было сказано и перепробовано все, чтобы отговорить ее от этой поездки. В момент отъезда кто-то даже пытался распрячь лошадей…

Лондон без нее стал еще безобразнее.

Наступила осень, мягкая золотая пора, которую я всегда любила у нас, но в Англии она была дождливой и серой, влажной и грустной, как площадь Беркли.

Наступил октябрь и принес ужасную новость.

Для чего опять говорить об этом, не знаю, однако я думаю лишь об этом, и так будет до конца. Жуткое маленькое семечко пробуждается, я говорю себе, что есть и моя доля в этом несчастье, и это терзает меня, гложет изнутри.

Уже все сказано, все написано о смерти королевы. Все, кроме одной вещи, о которой, быть может, помним только я и Аде. Это не так уж и важно, но тем не менее.

В тот день, очевидно, вся площадь была полна народа. В толпе, рядом с эшафотом, вряд ли кто-то обратил внимание на мальчика с темными волосами, который громко кричал, как настоящий сторонник революции. Из страха перед неистовой яростной толпой, конечно. Это был Франсуа Жак Гань, несчастный мальчишка из Сен-Мишель, Арман Капет, наконец, маленький Грез.

Время прошло, и мой гнев к нему угас. Думаю, он тоже умер вскоре после этого, в битве Дюмурье. Должно быть, ему было около двадцати лет. Я часто думаю о том, чтобы отвести ему место в наших мыслях и наших молитвах. Все, что случилось, было не по его вине.

Понт-о-Шанж, набережная до Лувра, улица дю Руль, улица Сен-Оноре, улица Ройаль, площадь Революции… тысячи раз я мысленно проходила этот путь. Я представляла себе тележку, жуткую тряску, толпу, потоки брани, людей, сидящих на деревьях Большого Двора…

О чем думают люди перед смертью? Или о ком?

Я полна ненависти. Со временем она только увеличивается. Она как чудовище, которое я приютила и которое держит меня. Но как можно не ненавидеть? Ужасный конец мадам Антуанетты, мадам Терезы, Жанны, всех остальных… Я думаю об этом все время. Я уверена, что в телеге королева беспокоилась лишь о своих детях, которых она оставила в этом хаосе, а это невыносимее всего.

Они убили ее 16 октября.

Ее тело покоится на кладбище де ла Мадлен[135]. Там, где они опустили в землю и нашего короля, там, где они перед этим захоронили жертв с площади Людовика XV, во время свадебного торжества Луи и Антуанетты. Площадь Луи XV, площадь Революции… площадь смерти.

Вернувшись из Лондона, я пришла на кладбище, в маленький сад де Десклозо. Я часто приносила туда белые цветы, испытывая при этом странное чувство, будто украшаю цветами собственную могилу. Потому что в первый раз я умерла 16 октября 1793, вместе с ней.

Моя история могла бы на этом завершиться, и в определенной степени это так. Когда я вернулась из изгнания, повсюду была страшная разруха, все было порвано на части. И во мне, по правде говоря, чего-то не стало. Что-то ушло вместе с моей душой-близнецом, моей другой я. Я могла бы сказать, что со временем все вернулось на круги своя, все стало, как прежде. Но это была бы неправда.

Я была вычеркнута из списка эмигрантов в январе 1795 года и сразу же с Филиппом и девушками уехала в Булонь.

Я увидела, что деревня разрослась. Эпиней наполнили новые жители, а на улице дю Бор де Ло остался только один просторный заброшенный дом. В большой гостиной мне ответило эхо. Комната была пустынной и голой, вся мебель исчезла. Они все обчистили, все разграбили. Все было «слишком» — слишком пусто, слишком просторно, слишком сурово. Братья и Луиза были мертвы, золовка и дети где-то скрывались.

Мари-Анж и Колин, как и прежде, были здесь. Клод-Шарлемань с Мадлен и сыновьями жил в доме рядом с моим. Чтобы прийти к ним, нужно было всего лишь пересечь сад. Здоровье Клода пошатнулось после смерти его маленького Пьера. Ноги отказали ему. Он мог передвигаться только в инвалидной коляске. С Колин и Аде мы отправились в Париж в «Великий Могол». Он был таким же опустевшим и заброшенным, как и мой сад на улице дю Бор де Ло. Повсюду грязь, надписи. На стенах большими буквами было написано: «Смерть тебе». «Тебе» — означало мне.

Потребовалось бы много мужества и усердия, чтобы заново поднять торговлю. Нужно было верить, что это получится. Никто нас не ждал. Аде, Паулин, мадам Боше, мадемуазель Вешар, мои подруги из Лондона и племянник Луи-Николя были на вес золота. Место было занято новым мастером, но меня еще не забыли.

— Ты читала «Пти Пост де Пари»? — однажды спросила меня Аде.

Она стала громко читать стихи одного влюбленного рифмоплета, который поздравлял через газету свою Эулали, модистку Пале-Рояля.

— Соперница Бертен, — повторила Аде.

Это стихотворение заставило меня улыбнуться. Женщиной, разменявшей шестой десяток, с толстой талией, двойным подбородком и тяжелым сердцем — вот кем я была. У меня было только одно желание — уединиться, закрыться в своей деревне. Чтобы не надо было думать о ненужных письмах, о просьбах вернуть долги, о клиентуре, которую нужно искать и завоевывать заново. Я высохла, внутри меня была пустота. Вот что я теперь могла им дать. Ничто, пустоту, струю воздуха. Я больше не хотела, я больше не могла. Но только я была разорена, а нужно было продолжать жить, чтобы жила моя семья и мои мастерицы. А еще был Филипп. Ради них я готова была попытаться запустить старый механизм.

Я окончательно обосновалась здесь. Я ходила на улицу Ришелье, то есть на улицу Закона, только для того, чтобы провести зиму и оживить дело. Нужно было это сделать, и мы это сделали.

Я любила устроиться на последнем этаже одна, с чашкой чая. Иногда приходила Мари-Анж, садилась рядом. Мы могли подолгу сидеть так, молча. Было хорошо, просто хорошо, мы были счастливы вновь почувствовать, как мы близки. Проходя мимо меня из кухни, она заносила мне, как ребенку, яблочный пирожок или миндальное пирожное.

Сначала казалось, что ты уже никогда не засмеешься, не начнешь заново жить, а потом в один прекрасный день вдруг обнаруживаешь, что ешь яблочный пирог…