Она делала заказы исключительно в мрачных тонах.

Будучи (и одновременно не будучи по-настоящему) замужем уже шесть лет, она была вынуждена терпеть оскорбления как в своей стране, так и за границей. Злые языки рады были посудачить на эту тему… Часто в золотом кабинете или под подушкой в нашей комнате мы находили омерзительные записки. Анонимные «доброжелатели» никак не могли оставить нас без своего внимания и глумились над нами изо всех сил. Однажды утром в праздник Богоявления[69] я обнаружила в нашей комнате аккуратно сложенное новое письмецо:

Жестоким нападкам подвергался и король.

Однажды утром я видела, как он подошел к Мадам. Он не заметил меня. Он шел позади нее, нежно обняв за плечи. Ужасный памфлет отравлял их существование. Королева склонила голову немного набок, изо всех сил стараясь не разрыдаться, а король выглядел таким потерянным!

В подобные моменты она любила его особенно, а она его любила, я это знаю. Она была счастлива, что может признаться мне в этом. Я помню ее улыбку… Я ее чувствую, и содрогаюсь, и покрываюсь мурашками.

Я спрашиваю себя: в какой момент умершие решают умереть по-настоящему? Ведь они иногда как будто остаются и продолжают жить в нас.

С годами я становлюсь более странной — и в этом я все больше уверяюсь. Как будто невидимая лента навеки связала меня с мамой и мадам Антуанеттой. Я остро ощущаю ее присутствие, и оно иногда безумно тягостно.

В Версале она всем улыбалась, но на самом деле была погружена в скорбь. Как мадам де Ламбаль. Полиньяк вытеснила мадам Терезу, заняв ее место рядом с королевой, и та этого не вынесла. Счастливые дни, когда она купалась в благосклонности мадам Антуанетты, канули в лету. Прекрасная дружба завяла. Может, и мне предстоит однажды вкусить горечь немилости?.. Я не могла не думать об этом, но поверить в такое я тоже не могла.

Королева много и без причины плакала, а потом подолгу молчала. Приступы меланхолии стали исчезать лишь с появлением Полиньяк, которая умела развлечь королеву, развеять ее тоску. Эта фаворитка была очень самоуверенна и красиво говорила. Она легко завоевала доверие королевы. Бедная мадам Тереза! И бедная мадам Антуанетта, она была просто ослеплена. Она попала под власть обаяния Жюли, а та и в самом деле была чародейкой. Она тоже заказывала у меня туалеты, и я горела желанием наклеить на ее чепцы красные или желтые языки пламени и маленькие рога дьяволицы. Но я боялась ее, как чумы.

Итак, у нее было одно положительное качество — она умела развлечь нашу королеву. Говоря по правде, Жюли и я были единственными, кто мог заставить королеву улыбнуться. Ей нравились наша веселость, самоуверенность, из них она черпала силы и, когда у меня на душе кошки скребли, я этого никогда не показывала из деликатности и здравого смысла. Королева, не задумываясь, вышвырнула бы меня вон, явись я перед ней с постной миной, как наша слишком чувствительная Ламбаль. Она хотела видеть нас всегда сильными и радостными, ей это было необходимо.

Что творилось в ее голове после стольких лет бездетного замужества? Думала ли она о том, чтобы расторгнуть брак? Иногда я боялась, как бы она не надумала вернуться в Вену. Хотя, думаю, мы с Аделаидой последовали бы за ней и туда.

Дни текли один за другим. Королева все еще пребывала в состоянии меланхолии и переживала порой такую депрессию, что становилось страшно. Она стала носить исключительно мрачные одежды, пестрый фиолетовый, черный бархат, черные кружева и черный жемчуг. Ничто больше не радовало ее: ни балы, ни игры.

Когда графиня д’Артуа родила десятого ребенка, я заметила, что королева стала сама не своя от горя, и в тот момент я испугалась, как бы ее отчаяние не переросло в безумие. Апатия — жестокая вещь. Как ее победить? Королевы не привыкли жаловаться, они обречены бороться с тоской в полном одиночестве.

А затем был вечер в Сен-Мишель.

Чтобы развеяться, она отправилась на прогулку в открытой коляске. Проехав деревушку неподалеку от Лувесьена, кучер, вскрикнув, резко остановил лошадей. Он едва успел затормозить, чтобы не задавить ребенка, который понуро брел по дороге. Мадам де Ламбаль доложила мне потом, что королева, не видя ничего вокруг, приподнялась в коляске и уставилась восхищенным взглядом на мальчугана лет пяти, который оказался волею святого Мишеля на ее пути.

— Провидение послало мне его, этот ребенок — мой! — прошептала она.

— Кто его мать? — спросила она затем.

Матери у него не оказалось. Бедная женщина скончалась прошлой зимой, оставив бабке пятерых детей.

— Я беру его себе и позабочусь об остальных, с вашего позволения, — сказала она старухе, которая согласилась отдать ребенка.

— Мальчика зовут Франсуа-Жак Гань. Вообще-то он большой проказник…

Ребенок ревел как осел и брыкался, направляясь в коляске во дворец, сидя между королевой и фрейлинами. «Марианна»… То и дело всхлипывая, он без конца звал какую-то Марианну. Наверное, старшую сестру.

Имя Франсуа королеве не нравилось, и она стала звать мальчика Арман.

На следующий день она вызвала меня, а через день я уже изучила первые повадки Армана. Этот ребенок вылез из лохмотьев, чтобы стать настоящим маленьким принцем. Покончено с шерстяным чепцом, от которого все чешется, и грязными деревянными башмаками. Прощай, пустой желудок! Он ел теперь столько, сколько мог съесть, королева неустанно покрывала его ласками. Он, однако, еще долго плакал и звал Марианну.

Аде и я обожали детей, но этот малыш с самых первых минут вызвал у нас странное чувство неловкости и даже тревоги. Были ли тому виной его дикие манеры или взгляд? Королева мечтала видеть его в белом атласе, в кружевах, с розовой ленточкой, обрамленной серебром, в маленькой шапочке с перьями. Конечно, он был еще маленький, и в будущем у него все должно сложиться наилучшим образом, но нам он никогда не казался милым. Тем не менее его появление поразительным образом сказалось на здоровье мадам Антуанетты. Любовь к мрачным тонам испарилась как по мановению волшебной палочки.

Все затаили дыхание, ожидая услышать уже забытый смех королевы, ее пение. За это можно было отдать что угодно, и мы должны были любить его, «маленького Греза». Мария-Тереза де Ламбаль окрестила мальчика на свой манер. Она очень любила полотно мэтра Турню, где на строгом фоне изображен мальчуган, который сидел, подперев голову ручонкой, да и задремал над книгой[70]. Поразительное сходство с Арманом, утверждала она. Арман — маленький Грез…

Так Мадам в первый раз стала матерью. Правда, которую не часто встретишь в мемуарах.

Не в тот ли момент я так остро почувствовала, как сильно мне не хватает маленького? Несомненно, тогда. Мне было почти тридцать — возраст, когда уже не так-то просто завести ребенка, но мадам Антуанетта и Арман показали мне другой путь. И я этот путь запомнила.

В мальчугане было что-то, что заставило его новую маму отказаться от черного и вообще от мрачных тонов одежды и украшений. Моя королева стала более веселой, более живой. Мы продолжали размышлять над новыми нарядами, продолжали выдумывать. Все стало как раньше.

Первое лето маленького Греза при дворе прошло как полет скворца. Быстро и красиво. В голубой утренней дымке, в жарком золоте солнца, которое столько раз поднималось и опускалось, в то время как меня слепило лишь золото муслина и вышитого атласа. Моим единственным горизонтом, линией всей моей жизни была работа, всегда работа.

Подведя итог своей жизни на тот момент, я была вполне удовлетворена результатом. Я знала королеву, она знала меня и даже любила. Сильные мира сего относились ко мне с почтением, а успех моего дела был поистине нереальным. Что касается дел сердечных, то мой мушкетер был далек от того, чтобы оправдать мои ожидания, но я по крайней мере убедилась, что все мужчины таковы. Аде разделяла эту точку зрения. Любовь, скрипка и розы… это встречается разве что в романах для мечтательных глупышек. Мне было тридцать, я была в меру счастлива и думала, что знаю жизнь.