На моем счету было уже огромное количество туалетов. Я помню одно платье с очень глубоким декольте, все из шелка, украшенное золотой и серебряной нитями, с оборкой и бахромой де Шантильи. Настоящее чудо!

После коронации в Реймсе женщины запомнили туалеты королевы и хотели все заказать себе такие же или по крайней мере похожие. Кошмар для мадам Антуанетты! Она, как и все женщины, ненавидела, когда ей подражали, и требовала, чтобы каждый ее туалет хранил хоть какой-нибудь секрет. Особенно пожилым приходилось держать все в тайне. В ателье или во дворце мы обычно накрывали свою работу тафтой, пряча ее от любопытных глаз. Я помню вечера, предшествующие большому балу или другому не менее значительному событию, нетерпение клиенток, усталость моих девушек, лихорадку в ателье, шуршание тканей. Габариты тогдашних платьев с трудом поддаются описанию… В них едва можно было протиснуться в узких коридорах. Даже в самых просторных домах перемещение в таких платьях требовало большой осмотрительности. Помню их передвижения по дворцу! Бог мой, какое представление! По комнатам и коридорам медленно проплывали покрытые вуалью загадочные силуэты, и все относились к ним с таким почтением!

Мадам очень не нравилось, когда копировали ее туалеты. Но стоило ей только появиться, как женщины впивались в нее глазами, пытаясь запомнить все до последней детали, чтобы суметь воспроизвести ее наряд.

Тогда она начала украшать прически павлиньими перьями — выдумка, от которой она быстро отказалась. Но еще долго потом можно было видеть такие же перья на головах других женщин. Я придумывала для ее туалета новые детали, в кратчайший срок они появлялись на туалетах других дам, но королева уже переходила на новое. Мода приобрела бешеный, адский ритм. Дела — и мои, и конкурентов — шли как нельзя лучше.

Моими моделями «заболели» и соседние страны. Говорили, что тон задают теперь королева и ее министр Бертен. Франция стала родиной хорошего вкуса. Кто-то сказал: «В моде мы диктуем законы всему миру».

Я не уверена, что сразу осознала масштаб произошедшего. Это было невероятно. В глубине души я все еще была маленькой Жанеттой из Аббевиля, которая испытывала страх перед этим головокружением, которая боялась, что прекрасные надежды рухнут в одночасье.

В конце лета королева была веселее обычного. Она заставила мадам де Ламбаль принять должность главного управляющего королевского дома — это было спорное назначение: Мария-Тереза де Ламбаль была принцессой, и пост главного управляющего был всего лишь следствием переизбытка чести и уважения к ней.

— Эта должность полагается мне, — утверждала графиня де ля Марш, дама самого преклонного возраста из всех дам голубых кровей. Дочка принца де Конде поддержала разговор, напомнив мимоходом, что мадемуазель де Клермонт, ее тетя, была последней старшей фрейлиной и что этот пост уж точно принадлежал ей по праву. Тем более что на этой должности платили великолепное жалованье.

Раздоры, заговоры… Версаль, как всегда, был наполнен отвратительными дрязгами. У всех были невероятные претензии, у всех — от самого последнего лакея до самых благородных господ. Все они за словом в карман не лезли, у них был в этом огромный опыт. Беспрестанные склоки держали их в тонусе. Палец им в рот не клади — они всегда были готовы укусить.

То была дерзкая эпоха, и я всегда была готова дать отпор.

Пост старшей фрейлины королевы получила, конечно, мадам де Ламбаль.

— Победа для австриячки, — сожалели благородные дамы.

Они клялись отомстить бедной де Ламбаль.

Следствием всего этого стала единственная приятная вещь: отъезд «мадам Этикет», этой педантки де Ноай, которая терпеть не могла играть вторые роли позади Марии-Терезы де Ламбаль. Став женой маршала де Муши, она покинула Версаль, сказав, что следует за мужем, назначенным на должность губернатора Гюены. Никто не пытался удержать ее.

Помню, как Мария-Тереза де Ламбаль, вне себя от радости, переселялась на первый этаж южного крыла, в огромные апартаменты: 12 комнат, 11 антресолей. Эти апартаменты были свидетелями самых веселых вечеров и самого занимательного общества, но к концу года мадам Тереза потеряла там свою улыбку. Зима обещала быть ледяной во всех отношениях. Новая работа оказалась непосильным грузом. Она была сложной, и мадам, по правде говоря, не была к ней готова. Ей пришлось командовать тысячами людей. Интендант, секретариат управления, метрдотель, горничные, сотни должностных лиц, да еще придворные дамы — эта колония горгоний в постоянных ссорах. Кучи счетов для сверки, домашние растения, подбор персонала, организация праздников — и она согнулась под бременем забот, которые отняли у нее самое ценное в глазах королевы — чувство юмора. Мария-Тереза много плакала, часто жаловалась, и мадам Антуанетта все больше поджимала губы и все чаще устало вздыхала. Она терпеть не могла слезы.

Однако той зимой они иногда еще прогуливались вместе. Пальто из горностая и лебяжьего пуха, славянская шапочка с хохолком цапли — и они во всю прыть мчались на санях вдоль Елисейских Полей. Принцы и придворные вельможи брали с них пример. Было слышно, как в парке звенят бубенцы; сверкали золотые молнии саней, мчавшихся по мягкому снегу, который должен был пролежать еще два месяца.

То была последняя прекрасная зима мадам де Ламбаль — никто в этом не сомневался. Пост главного управляющего королевского дома, такой желанный, если и был украшением, то украшением распада.

Королева все больше уставала от печальной Марии-Терезы и стала предпочитать ее обществу общество мадам де Полиньяк. Моя покровительница Ламбаль чувствовала приближающийся удар, но что она могла поделать? Конкуренция была ужасна. Ее соперница Жюли была плутовкой и развратницей. Двадцать семь лет — и двадцать семь нечистых делишек на ее совести. Настоящая кошка, ласковая, вкрадчивая, хитрая, очень хитрая и, кроме того, красивая. Я восхищалась ею, ее красота была достойна восхищения, то была пикантная красота брюнеток с голубыми глазами.

— Самое небесное создание, которое только можно увидеть! Взгляд, ангельские черты, — говорил герцог де Леви, с наслаждением разглядывая новую фаворитку.

Отдадим должное справедливости: ни один из портретов, даже портреты мадам Лебрен и Боварле, не передают ее свежести и изящества. У нее было приятное лицо, но походка изобличала ее. Беспокойная, суетливая и надменная. На самом деле эта женщина была на редкость бесстыдна, но обладала талантом нравиться королеве. Королева баловала ее. А из моей бедной Ламбаль она сделала тупицу и неудачницу.

Я переживала необыкновенные времена. Мое положение было скромным, но привилегированным. Я была близка к королеве, и многие знатные люди завидовали мне. Я стала своего рода «гигантом».

С годами я все больше ценила часы, проведенные с нею. Я потеряла им счет, но знаю, что таких часов было немало. Я была ее тенью, ее сообщницей уже столько лет!

Кто мог знать ее лучше меня?

Она не была холодной и презрительной, как ее часто описывают. В моем присутствии она смягчалась. Под маской королевы я чувствовала женщину. Цельная натура, влюбленная в жизнь, прекрасная птица в золотой клетке.

Мне судьбой было предназначено быть рядом с ней. Возможно, для того, чтобы однажды выступить свидетелем.

Полулежа в глубоком кресле, я закрываю глаза и возвращаюсь в то время.

Мне нравится вспоминать наши дни в Трианоне.

Я вижу нас рядом с ротондой и беседкой, окруженной белыми розами. Они как снежки… Сколько растений мы вырастили, она и я? Ее фрейлины говорили, что Трианон был уже не садом, а нашей «лабораторией идей», лабораторией мод.

Трианон… то были счастливые дни. Прозрачные, белые часы, часы нашего цвета. Я долго отдавала предпочтение ярким цветам. Глубокий красный, цвет вишни и рыжеватый — любимые цвета Жанны дю Барри. Потом мне стали нравиться цвета нежные, прозрачные. Голубая лаванда, сирень, зеленая липа… Цвета были прекрасны, и они были повсюду: в белизне цветка, в тени фиалки, в синем мраморе вечера.