Как все это было давно…

Племянницы в отличие от племянников удачно вышли замуж. Я имею в виду, что свадебные церемонии были пышные и что они вошли в достойные семьи. А что касается остального, если и было временами неспокойно в Сезанн или на улице торговца сукном, то я никогда этого не видела и мне об этом ничего не было известно.

Множество гостей торопилось на улицу дю Бор де Ло поздравить молодоженов. Друзья, придворные, крупные купцы, Ленорманы, Леру, Делассаль, Лемуан, верховная буржуазия, даже мадам графиня д’Оссюн, мадам де Ламбаль… Еще там была моя первая хозяйка с Исааком, ее мужем. Мы пригласили также гостей из Аббевиля, из всей Пикардии. Барон и баронесса Дюплу, Делатр, Флемикур, Далье, Преконт…

Мама и сестры, которые уехали слишком рано, были очень горды. Я тоже была горда, даже несмотря на то, что грусть, как это часто со мной случается, грызла меня изнутри. Ее развеять было под силам одному Эону. Не знаю почему, но я нигде не чувствовала себя столь одиноко, как в самом центре приятного во всех отношениях общества. Шарль, видя на моем лице во время обедов или ужинов натянутую улыбку, говорил, что так проявляется моя склонность к нелюдимости. Он ненавидел ее.

Я вижу моих девочек в прекрасных свадебных туалетах…

Катрин выбрала светлую шляпку, украшенную белыми перьями и флердоранжем. Ее голубое шелковое платье с небольшим декольте было украшено газом и свежими цветами.

Прическа Луизы была убрана флердоранжем и лентами, она будто плыла в облаках кружев и шелкового муслина. Ее платье было белым, как платье королевы.

Я радостно улыбалась, я была счастлива видеть, как хорошо дети устраивают свою молодую жизнь. Эпиней наполняла музыка и радость. Филипп рос и мужал. Я смотрела, как увлеченно он играет с собаками на аллеях сада. Мысли уносили меня далеко, к моему Николаю, и я говорила себе, что все будет хорошо.

Восемнадцать градусов ниже нуля — 1789 год начался и завершился одинаково плохо. Жестокая стужа завладела страной, и Сена скрылась под толстым слоем льда. Однажды, проходя мимо рынка недалеко от набережной, мы с Колин услышали жуткий звук. Это была сломанная мельница. Зима беспощадно уничтожала лес, корабли, мельницы и несчастных людей. Отель-Дье и церковные приходы были до отказа заполнены бедняками. В «Ангелы» стекалось столько людей, как никогда до этого.

Я помню скользящие вечерами по улицам сани, в которых сидели завернутые в шубы люди, напоминающие меховые шары. Элегантные, укутанные до ушей. Театры продолжали работать, всем по-прежнему хотелось зрелищ. И их желания исполнялись…

И в «Великий Могол» все еще заходили клиенты. Я знала о препятствиях со стороны правительства, но думала, что все устроится. Ох уж эта моя безграничная вера в добро!

Герцогиня де Крой заказала у меня платье для торжественных случаев. Оно было все в кружевах; мои девочки днем и ночью работали иглой, а я бегала за поставщиками. Все, казалось, было как прежде. Однако война приближалась. Или она уже началась? События развивались стремительно, но нельзя было предвидеть, насколько все серьезно. Жизнь шла своим чередом: днем мы украшали головы знатных людей королевства, а по ночам спокойно спали.

Но мало-помалу все начало меняться.

В начале января письмо графини Разумовской немного приоткрыло мне глаза. «Ужасные вещи, которые творятся в Париже, заставили меня покинуть вашу страну», — писала она, и меня это поразило. «Но я надеюсь, что мне удастся немедленно вернуться». Она укрылась в Женеве и, видимо, не спешила возвращаться. Отголоски с улицы, письма из Швеции и из других стран, было много сигналов тревоги, это правда. Но как осмыслить немыслимое?

В перерывах между играми прекрасный цветок королевства развлекался, смеялся, наслаждался жизнью, будто ничто никогда не состарит его. Что касается нас, остальных, мы видели, что времена настали неспокойные, но это было не впервые. Итак, мы с головой погружались в работу и старались для наших клиенток, которые не прекращали давать балы. Они беспокоились исключительно о нарядах, туалеты представляли собой единственную проблему в их жизни, а мы по мере сил старались решить ее. Все только и думали, что о празднике маркизы де Мену.

— Мадам Бертен, — спросила графиня де Лааге, — не выгляжу ли я, вся в черном и без украшений, неприметной на фоне этих дам в алмазных колье и гирляндах из свежих цветов? Ведь у меня всего лишь жемчужная повязка, одно большое белое перо и колье из черного бархата?

В мае я предложила королеве фиолетовое платье, белую юбку, усыпанную золотистыми блестками, которую она носила с повязкой из алмазов, и украшенную пером цапли. Подкрашенная и нарядно одетая, она все еще была красива. И только памфлеты отравляли ей жизнь. В них ее называли монстром женского пола, обжорой Трианона, королевой-преступницей… Ее любовь к моде? — шипели они. Это «свидетельство ее порочности». Ее кокетство? «Наиболее явная форма ее извращенности». Безумные траты — свидетельство ее «сексуальных расстройств». Они проклинали ее за постоянные долги, за «ненасытную» тягу к нарядам, экстравагантность декольте и причесок.

И меня они ненавидели не меньше, чем королеву. Мы были «вампирами»; я слыла «пикардийкой», толкавшей королеву к зловредным склонностям. Положа руку на сердце, могу сказать, что я была рада быть по-прежнему близкой к королеве. Она была не одна в этом водовороте событий, нас по-прежнему связывали тесные узы.

Всех переполняла ненависть. Даже те, кто был обязан ей всем, покидали ее. Вплоть до священников, которые, возвышаясь на престолах, покрывали нас бранью, гордые, как задиристые вороны… Низкий голос, надменные жесты. Они осуждали обычаи двора и безудержную роскошь, а под их черной сутаной скрывались кружевные манжеты такой красоты, что самая закоренелая кокетка умерла бы от зависти. Стоило нанести немного румян, и они уже осуждали женщин за то, что те так изощренны в эффектах и манерах.

В самом центре гнусности и коварства я вижу белый мрамор месье Гудона, на время примирившего нас с действительностью. Он заканчивал работу над бюстом мадам Антуанетты, единственным, который он сделал.

Правдивость этого бюста произвела на меня огромное впечатление. Это была она, чистая, сильная. Простой корсет стягивал пышную грудь, из-под него немного виднелись кружева рубахи, снизу он завершался складками. Убранные наверх волосы, освободившие лоб, были связаны жемчужным шнурком, ленты и тяжелые локоны спадали с обеих сторон на стройную шею. Ее красивую греческую шейку, как говорила Полиньяк во времена большой любви.

Этот мраморный бюст обнажил ее суть. Все еще красивая, величавая, она будто бросала вызов всему свету. Многие видели в этом лишь надменность, поскольку были не в силах распознать величие.

Величие… никогда титул королевы не был более заслуженным. Она была исключительной моделью. Прекрасная в своей естественности, украшенная моими нарядами. У меня есть слабость полагать, что во многом своим внешним видом она была обязана мне… Эта женщина была моей королевой, моим шедевром.

Год начался со льда и снега. Затем пришла оттепель, превратившая город в болото, а за ней последовало изнуряюще знойное лето. В погожие дни мы с Аделаидой приезжали в Эпиней. Мы бежали из города, от его беспокойств и хлопот, от его насилия. Говорили, что стране приходится все хуже и хуже, что Неккер[122] только что отправлен в отставку. На берегу нашей реки мы успокаивались, нам ничего больше не было нужно. В конце каждой недели мы ехали по дороге де Руен.

Эпиней был островком мира и покоя. Там больше не устраивали торжественных ужинов с большим количеством приглашенных. Все это было в прошлом. Мы бродили по террасе, чистили овощи на кухне вместе с Мари-Анж, ходили на мессу в Сен-Медар, играли с детьми в саду…