А установка на подчинение всего, что прежде считалось «неразумным», а потому либо недостойным рационального внимания, либо и вовсе не существующим. Разуму, последовательное вовлечение все новых и новых таких областей в сферу рационального исследования? Не это ли ярчайшая черта новоевропейского рационализма? Фрейд, например, почти за век до Пригожина предпринял попытку подчинить анализирующему разуму Бессознательное – внутренний хаос человека. А теперь Пригожин проделал то же самое с хаосом космологическим, мировым. И что тут принципиально нового?

Да, Пригожин продолжил, довел до глубоких следствий процессы, которые начались задолго до него. Это и вращивание понятия Времени в структуру понимания все новых и новых областей реальности, и вовлечение все новых областей под власть рационального понимания… Но есть что- то, что ставит его во всех традициях, которые он продолжает, особняком. Давние, коренные, «несущие» европейские ценности и интуиции, которые на протяжении веков вели разрозненное существование, Пригожин свел вместе, связал в единый тугой узел. Корни сделанного им не понятийные, они – прежде всего ценностные.

Что это? Придумайте сами; чем-то рисунок покорил Илью Пригожина настолько, что он использовал его в своей книге

Идеи и ценности свободы (индивидуальной, а там и социальной), развития (явно или неявно соотносимого с прогрессом), творчества, отчасти и индивидуальности – личной неповторимости – к этому времени в массовом чувстве давно уже утратили свои религиозные основания; других убедительных оснований им тоже не хватало.

Пригожин попытался дать им естественнонаучные основания, которые принял за константы бытия. Показать, что они в самом буквальном смысле – в природе вещей: и Творчество, и Свобода, и Ответственность, и npoipecc, и следующая из их наличия гуманистическая позиция. «Вы не можете считать, – прямо говорил Пригожин одному скептически настроенному собеседнику, – что вы – часть автомата, и одновременно верить в гуманизм». Все это объединяет человека с Природой. Природа ко всему этому по меньшей мере предрасполагает. Если вообще не «предписывает» этого.

Но ведь этого искали в природе и в толкующей ее науке, естествознании, всегда. Поэтому и аналогизирование взахлеб тоже ведь уже было. Еще в Ньютоне восхищенные современники приветствовали «Нового Моисея» (с этого, собственно, и начинают свою книгу Пригожин и Стенгерс): человек-де (тогда впервые) открыл законы мироздания, «язык, на котором говорит (и которому подчиняется) природа»! На теорию Ньютона опирались, ища обоснований, этика и политика. В его модели Вселенной усматривали прямой образец для нам лучшего политического устройства общества: как законы тяготения регулируют власть Солнца над планетами, так, мыслилось, происходит и в конституционной монархии с властью короля над подданными. И это не так «наивно», как может показаться, здесь есть над чем задуматься.

Бронхи и бронхиолы легкого человека (слева) похожи на порожденный компьютером фрактал (наверху); и то, и другое – на деревья и травы; кораллы и кровеносную систему.

Природа экономна в расходовании графических идей, многообразна в их использовонии; разум человека умножает это разнообразие, двигаясь в той же логике, что и природа.

Изначальный замысел новоевропейского естествознания состоял в том, чтобы понять план Божественного творения, реконструировать человеческими средствами общий смысл его как целого. Поэтому оно и может, и должно выполнять задачи, выходящие за рамки простого моделирования природы: в нем изначально заложен поиск Смысла, который направляет все. Таким образом, у него уже имплицитно есть этическая значимость: основания и право предписывать человеку, как ему следует себя вести, в том числе и по отношению к мировому Целому: оно, безусловно, этический объект, раз является результатом Божественного творения. Наука указывает человеку, каково его место в этом Целом и какую поэтому он вправе занимать позицию. В свете этого оказывается этически значимой любая научная позиция, даже та, что связана с активным отрицанием любой этической значимости науки. Сам Пригожин тем, что извлекает прямые этические следствия из своих естественнонаучных открытий, просто непосредственно продолжает установки классического естествознания. Он – неклассичный классик.

Он – рационалист куда более радикальный, чем рационалисты классические, хотя он, несомненно, их прямой наследник. У того же Бергсона интеллект не в силах постигнуть целостную, текучую жизнь, это под силу, уверен он, лишь интуиции. И тут-то рационалист Пригожин оспаривает кумира своей юности: он создает такой научный инструментарий, который позволил бы интеллекту постичь именно «жизнь», процесс в ее «целостности» и «текучести». Реформу современного мышления он предпринял изнутри науки и от ее имени. Всем, что он сделал, он прежде всего расширил область научного, включив в него то, что прежде не включалось. Это ведь очередная попытка осуществить рационалистическую утопию Просвещения: добиться возможности описания мира исключительно рациональными средствами, которые, в свою очередь, отождествляются с научными. Правда, в отличие от основателей традиции, Пригожин уверен, что такое описание никогда не может быть исчерпывающим, ибо сам мир на всех его уровнях принципиально незавершим и непредсказуем.

В число ценностей и тем, связанных в узел его концепции, Пригожин включил классическую ценность чисто рационального понимания мира, популярность которой в XX веке резко упала. Он из тех, кто расширил самое рациональность изнутри ее же собственных средств; кто уверен, что возможности чисто рационального познания мира не только не исчерпаны, но даже в самом только своем начале.

Пригожин – древний, досократический грек с типично новоевропейским чувством бытия, в том числе и с такой характерной особенностью, как отсутствие (или большая «иносказанность») чувства сакрального. Верный наследник и продолжатель Просвещения, он строит такую модель мироздания, которая не предполагает ни этого чувства, ни таких областей мира, к которым оно относится. Его интеллектуальное предприятие – попытка решить очень давние новоевропейские проблемы, новоевропейским же мироощущением созданные, типичными новоевропейскими средствами. А проблемы эти куда глубже интеллектуальных.

Давно уже ст amp;чи рутинными рассуждения о том, что-де современной науке «нечего сказать» сфере жизненных смыслов человека, что наука и общекультурное сознание непоправимо разошлись. Но надо заметить, что времена, когда, как в XIX веке, естественнонаучные истины прямо отождествлялись с непосредственными вплоть до повседневных жизненными смыслами людей (вспомним, с какими настроениями Базаров лягушек резал), ушли безвозвратно. Новая связь естественных наук с общекультурным целым – более сложная и менее явная.

Пригожин вышел за пределы традиционного деления знания на «естественное» и «гуманитарное», предложив, хоть и в зачатке, единую эпистемологию для объектов всех уровней и типов: показал путь, на котором могли бы быть выработаны принципы единого описания мира и на макро-, и на микроуровне, общий набор моделей для объектов и традиционных естественных, и традиционных гуманитарных наук. Исходил он при этом из фундаментального предположения о единстве мира. Да, это тоже невероятно старая тема, ее знали еще доеократики (и, конечно, ее сопровождала идея единства описывающей мир науки). Но, с другой стороны, и разрыв между «естественными» и «гуманитарными» науками имеет свои, весьма уже почтенные традиции! Вот Пригожин своим проектом попытался этот раскол преодолеть.