Из взрослых служащих в ресторане кроме старшего официанта Франца Лерла было еще три рядовых официанта — шпайзентрегера, что значит «носильщик кушаний». Это были действительно носильщики — люди очень тяжелого, изнурительного труда.
Один из них, Рудольф, высокого роста, худощавый, редко улыбавшийся мужчина лет сорока с простым деревенским лицом, был родом тоже из городка Тепла, как и Франц Лерл. Второй, небольшого роста, юркий с редкими темными, зализанными назад волосами на лысоватой голове, тоже лет сорока, по имени Венцель, часто поторапливал нас, покрикивая на местном богемском диалекте: «Орамо, орамо!» — что значило «Аброймен, аброймен!» («Убирайте, убирайте! (со столов посуду. — Ф. К.)»). У него был неприятный, резкий голос, и мы его не любили за эти его покрикивания на нас.
Третий, Альберт, молодой, лет двадцати семи человек, круглолицый, с серыми, чуть косящими глазами и русыми, гладко зачесанными, напомаженными волосами, среднего роста, прямой и стройный, имел надменный вид, как бы показывая свое превосходство над остальными. Позднее я узнал, что Альберт немного знает английский язык. Он был дерзок на руку, и я видел раза два, как он давал пощечину мальчику Францу. «Эге, — подумал я, — а в Петербурге говорят, что за границей мальчиков не бьют. Вот так не бьют. Бьют за милую душу». В общем, Альберта мы тоже не любили за его надменный вид и за это рукоприкладство.
Вот таковы были мои взрослые товарищи по работе, австрийские официанты.
Когда я видел, как работают Рудольф, Венцель и Альберт в часы пик, то есть когда во время завтрака, обеда или ужина полон ресторан гостей, у меня пропадала всякая охота стать впоследствии официантом, как они.
Представьте себе почти бегущего, одетого в черный фрак, в белую крахмальную рубаху с тугим накрахмаленным воротничком, при черном галстуке, человека с протянутыми вперед руками. А руки-то у него не пустые. В левой руке в пальцах веером две тарелки с кушаньем, а к этим двум вдоль руки вверх к плечу нанизаны еще четыре! И как только они держались? А в правой у него еще две тарелки! Причем не маленькие, не десертные, а полновесные обеденные тарелки. А сколько все они весили вместе с кушаньем! И такие шаткие сооружения из множества тарелок от кухни до веранды или до зала на расстояние больше двадцати метров, а затем между столиками каждому официанту за день надо было пронести по нескольку десятков раз. И надо отдать должное этим скромным труженикам в щегольских фраках: я ни разу не видел, чтобы Рудольф, Венцель или Альберт уронили хоть одну тарелку или неосторожно запачкали пролившимся с тарелки соусом свою одежду. Так ловко и аккуратно они работали!
Ну а какова была плата за этот тяжелый труд? Не могу сказать, потому что ни разу не видел, чтобы у них была получка. Да и слова такого я там ни от кого не слышал. Вероятнее всего, что их заработком служили те жиденькие чаевые «тринкгельд», которые оставляли им гости в виде мелких никелевых монеток рядом с тарелкой на столе. Иногда «тринкгельд» перепадали и мальчикам, но они уже заключались в одной-двух медных монетках, сунутых гостем при уходе под тарелку. То, что мальчики, убирая тарелки, находили под ними, было их заработком. Такова была традиция в той стране в те годы. Жалкий заработок.
Хозяйским питанием официанты и мальчики не всегда наедались досыта. В этом я вскоре убедился. Но сейчас расскажу о гостинице и о ее местоположении.
Гостиница «Ганновер» находилась на одной из центральных улиц, Шлосбергштрассе. Это был небольшой четырехэтажный дом. Вход в него был через открытую незастекленную веранду ресторана. За верандой шел широкий коридор, с правой и с левой сторон которого были два зала. Если погода была плохая, гости охотнее проходили в эти залы и обедали здесь. Прямо из коридора был выход в небольшой чистый двор, в заднем углу которого помещалась кухня, а напротив нее погреб, то есть помещение, где отпускалось вино и пиво.
Вино в «пфифы» и пиво в кружки наливала хорошенькая молоденькая девушка Клара с гладкой прической темных волос на прямой пробор. Косы она скручивала по сторонам лица в тугие плоские узлы, которые закрывали ей уши, и я удивлялся, как она слышит, когда хозяйка, фрау Петер, зовет ее из кухни: «Клоор, Клоор!» Мальчику Карлу фрау Петер кричала: «Кооль, Кооль!» Дело в том, что в Богемии простые люди говорили по-немецки на «о», совсем как у нас в некоторых местах на Волге.
Улица Шлосберг была не очень длинной, и как раз в том месте, где стояла наша гостиница (дальше для удобства и краткости я буду называть ее отелем), она круто поднималась в гору. По этой причине одна половина нашей веранды была много выше тротуара, а другая была вровень с ним и даже частично врезана в землю. Окна двух ресторанных залов (их было по два в каждом зале) выходили на веранду.
Глядя с веранды прямо перед собой через колоннаду и дома на набережной, я упирался взглядом в другую гору, тоже высокую, но не с такой острой вершиной, как у Кройцберга.
Эта вторая гора называлась Драйкройцберг, то есть Гора Трех Крестов. И действительно, на ее плоской вершине уже издали виднелись три больших креста. Как-то, выбрав время, я поднялся и на эту гору. И ничего интересного там, кроме небольшой лужайки да трех больших деревянных, врытых в землю крестов, не увидел. Правда, подъем на гору был очень приятен и вид с ее вершины на город очарователен. А кто и зачем поставил эти кресты, я не запомнил. Слышал только, что какие-то три досужих короля каких-то небольших государств.
Направо от нашего отеля улица мимо площади с большим домом почты полого спускалась вниз и уходила метров на четыреста-пятьсот к подножию какой-то горы, названия которой не знаю. Здесь почти во всех домах были небольшие магазины и лавочки со всевозможным товаром. В витринах этих магазинов я видел пачки русского чая, книги на русском языке с заманчивым ярлычком «В России запрещена». Ни одной такой книги я не покупал и не читал — было не на что купить и некогда читать, да и интереса к ним не испытывал.
Дома через четыре от нас стоял еще один небольшой отель «Вюртембергергоф», а рядом с ним в доме, в узеньком помещении, была аптека. Мне сказали, что в этой аптеке работает фармацевтом русский. При первой возможности я зашел туда. Там действительно оказался русский еврей лет тридцати пяти. Он отрекомендовался мне террористом. Сказал, что бежал из России после революции пятого года. Он похвалился умением делать бомбы и предложил изготовить для меня штучку к завтрашнему дню. Я деликатно поблагодарил его, сказал, что ни в кого бомбу бросать не собираюсь, и, удовлетворившись зубным порошком, ушел из аптеки. Потом я еще заходил туда как покупатель без всякого желания развивать с этим террористом дальнейшее знакомство.
Улица Шлосберг оканчивалась у подножия горы, названия которой я не знал. В самом конце улицы стояла большая белая, очень красивая четырехэтажная дорогая гостиница под странным названием «Пупп» — «Hotel Pupp». Я не пытался разгадывать это название, помню только, что у нее был очень красивый подъезд и множество небольших балкончиков во всех этажах с позолоченными ограждениями. А кругом было очень много зелени и цветов. Гостиница выглядела, как настоящий загородный дворец какого-нибудь богатого монарха.
Однако пора рассказать и о том, как я с первых дней вживался в новые, заграничные условия существования. Итак, на первый или на второй день работы в «Ганновере» я вдруг заметил, что мне мало хлеба. Еду мы получали в кухне, а ели в небольшом служебном помещении в другом углу двора. Съев выданный мне хозяйкой ломтик белого хлеба с тмином с первым блюдом, то есть с супом, я пошел за вторым. Получив что-то мясное с гарниром, я попросил у фрау Петер еще хлеба. Фрау заявила мне, что свою порцию хлеба я уже получил и мне больше не положено. Я ответил, что этого мне мало. Она отрезала мне еще немного, а потом рассказала об этом старшему официанту Францу Лерлу. Он извинился, что не предупредил ее раньше о том, что русские любят хлеб и едят его с первым и вторым блюдами, и попросил хозяйку не ограничивать меня обычным маленьким ломтиком. С тех пор когда я приходил получать обед или ужин, фрау Петер молча подвигала мне батон и нож, а сама, пока я отрезал себе нужный кус, отворачивалась в сторону то ли из деликатности, то ли ее сердце не переносило такого расточительного потребления хлеба.
