Миловидная дама благосклонно приняла помощь Димона.

- Ах, спасибо.

Лукавый взгляд из-под вуали был полон обещаний. Федотов про себя чертыхнулся - ему опять не повезло оказаться в нужном месте.

На перроне показались четверо. Отсюда, от вагона они являли собой картину 'Проводы богатого друга'. Солидного господина в широко распахнутой шубе подобострастно придерживали под локотки два сослуживца явно из небогатых. Четвертый, коренастый, по виду слуга, определенно филонил, держа в руках только непримечательный саквояж. Лицо господина в шубе выражало безудержную радость хорошо поддавшего гуляки и привычную брезгливость к черни. Противоположностью ему смотрелся слуга с саквояжем, от колючего взгляда и литой шеи веяло угрозой. 'Морской походкой' четверка подошла к вагону Зверева.

- Пошли вон! - усач, ощутимо покачнувшись, вырвался из-под опеки.

- Господин Шамаев, да как же, мы же к вам со всей душой...

Жирный кулак Шамаева, замаячил перед носом длинного.

- Вон, чертово отродье!

Воровато перекрестясь, третий горячо зашептал несущему саквояж: 'Ох, Трифон Егорыч, что будет, не приведи господь господин Гужон прознает. Со свету сживет, в столицу же везете...'

Дальше произошло неожиданное - говорун, хрюкнув, сложился к ногам 'слуги'.

Федотов едва разглядел смазанное движение, Зверев автоматически отметил точность удара. Словно смягчая удар, мышцы пресса непроизвольно напряглись.

Бом, бом - два раза ударил вокзальный колокол. Пока кондуктор помогал подняться 'пострадавшему', слуга, не выпуская саквояж, играючи внес тушу Шаваема в вагон. Вслед за Трифоном длинный внес в вагон приличных размеров чемодан. Снующие по перрону пассажиры так ничего и не заметили.

Что-то знакомое из прежней жизни Дмитрий почувствовал, когда четверка еще только приближалась. Легкая порция адреналина заставила подобраться, внимание обострилось. Изображая любителя проходящих юбок, он старался не глядеть на гуляк.

Это случилось осенью две тысячи второго. В тот раз надрался брательник шефа, мужичонок мелкий, но злопамятный. Дмитрию пришлось нести дипломат с долларами. Был тогда и болтливый 'помощник', но бить не стали, хотя и следовало. Кадровый голод был конкретный - работать приходилось с отбросами.

Чтобы не светиться в аэропорту Шереметьево, ехали поездом. Скорее всего, последнее обстоятельство окончательно разбудило память.

'Дежавю! Офигеть можно. Деньги везут! - осенило Зверева. - Коренастый вовсе не слуга, а охранник - о, как вцепился в саквояж. Он отвечает за доставку, а Шамаев доллары передаст нужным людям. Стоп, какие на хрен доллары, здесь или золото, или ассигнации!'

От волнения Дима непроизвольно сделал шаг, другой и вдруг, слегка прихрамывая, неторопливо прошелся вдоль вагона. Федотов удивлено смотрел ему вслед.

'Ну, Старый, ты же знаешь, когда я так хромал. Соображай! Это же наш шанс!' - Димон мысленно молил Бориса обратить на него внимание.

Правильно среагировав, Федотов нарочито громко обратился к проводнику:

- Любезный, не напомните, во сколько мы будем проезжать Клин? У меня заказан ужин.

- Не извольте беспокоиться, сударь. Согласно расписанию, прибываем в десять двадцать, я вас непременно предупрежу.

Друзья заранее заказали ужин в трактире на колесах. Дима облегченно вздохнул: Федотов понял - надо поговорить и на всякий случай подготовиться.

Вскоре оба вошли в свои вагоны.

Бом, бом, бом - троекратно ударил колокол, и толпа на перроне отпрянула от вагонов. На пронзительный свисток обер-кондуктора басовито откликнулся паровоз - вагоны дрогнули. Курьерский стремительно понес переселенцев сквозь зимнюю стужу. Скорость в шестьдесят верст поражала воображение жителей начала века.

Трясло и гремело в вагоне изрядно. Борис с Мишениным восседали на прихваченных из дома подушечках. Такие подушки-думочки выдавались только в вагонах первого класса, все остальные пассажиры заботились о себе сами. Эту нехитрую истину Димон с Федотовым после первой поездки запомнили на всю жизнь.

Подсознание обладает свойством самостоятельно находить правильные решения, поэтому Борис постарался пока не думать о поданных Зверевым знаках.

Два пассажира, сидевшие напротив Мишенина с Федотовым, вели нескончаемый разговор:

- Если хотите - мы вступаем в полосу оскудения нравов, и при нынешнем курсе правительство беспомощно предотвратить расхищение народных благ.

- Эта бюрократия - бездушная и подлая машина. Помните, Гончаров, лучший знаток ее, сказал: 'Одни колеса да пружины, а живого дела нет ...'. Эта бюрократия печется о сохранении своего покоя - и только!

Впервые ехавший поездом Мишенин, с интересом рассматривал интерьер вагона. Против ожидания перегородок в вагоне не оказалось. Более всего вагон напоминал старинную электричку, где скамьи были сделаны из лакированных реек, а оконные рамы из красного дерева. Два керосиновых фонаря по концам вагона едва разгоняли темень, а стоящая посреди чугунная печь немного чадила. Дыма в вагоне добавляли нещадно смолящие любители покурить - взять билет в вагон для некурящих никто не догадался. Неожиданно в памяти всплыло, как однажды родители навещали дальних родственников. Это было под Горьким. Тогда ехали электричкой с такими же сидениями и окнами, открывающимися вниз. Последнее воспоминание толкнуло другое, и еще другое, и вдруг Мишенин понял, отчего он так вслушивается в разговор попутчиков. Ильич услышал ту же манеру, интонации и даже язык, на котором говорили его родители.

На душе стало тоскливо. Родители ругали власть и эти, что напротив, тоже ругают власть. Родители сетовали, что профессор математики получает позорно мало, и эти о том же.

Ильичу хотелось вступить в разговор и так же укорять власть, но не эту, а другую, ту, о которой подспудно мечтали эти люди. Он душой чувствовал, что они такие же русские интеллигенты, как он сам и его родители, но отчего они так ошибаются? Захотелось непременно все растолковать, во всем убедить.

Искоса поглядывая на ерзающего Мишенина, Федотов вспоминал, как они изо дня в день, обрабатывали математика. Всплывали отдельные фразы:

'Очумели!? Да не пойду я с вами. Совсем шизанулись! - при этом математик резко поднимал плечи и так же резко поворачивался в профиль, мол вот я какой'.

'Вова, в этот мир нас загнали, как тараканов. Мы здесь никому и ничего не должны'.

'Ильич, помоги проверить 'наручники'. Я тебя спеленаю, а ты скажи, где давит'.

'Да вроде бы не больно, интересно, а я так смогу?'

'Доцент, ты конкретно пел о первичном накоплении'.

'Причем тут накопление, я просто не хочу'.

'А вкусно кушать?'

'Ильич, ты сам прогнозировал - наше прогрессорство затронет промышленность, отразится на политике и бумерангом лупанет по нам. Ты пойми - найдутся, кто непременно попытается нас уничтожить. Тебе ли не понимать, как системы сопротивляются изменению. К этому надо готовиться отнюдь не умозрительно'.

'Неужели без этого не обойтись?'

'Не обойтись. Пока сами не прочувствуем, сколь легко отобрать, будем простачками. В итоге все потерям. Ильич, нам надо увидеть мир таким, каким он является в реальности'.

День за днем, неделя за неделей двое обрабатывали Доцента. Друзья понимали, у каждого человека есть некий предел, переступить который он не в состоянии. Одновременно им было очевидно - их математик подвержен внушению. Оставалось найти форму участия, не противоречащую его базовым убеждениям. Остановились на том, что Ильич будет только 'помогать'. Что такое 'помогать' пока не имело четко оговоренных границ. В настоящий момент Ильич согласился посмотреть на все со стороны. Резон в том был не малый - сторонний взгляд еще никому не вредил. Друзьям же требовалось намертво связать Мишенина, отвратив его от навязчивой идеи 'спасти мир'. Сама по себе здешняя власть переселенцам не мешала, но был Мишенин, что мечтал пророчествовать налево и направо. Единственным действенным лекарством против такой глупости мог явиться настоящий, полноценный страх неотвратимого возмездия.