Последнее время Дмитрий Павлович стал интересоваться историей своего времени. Вот и сейчас Дима сообразил, что речь зашла о героях его мира.

- Это, Дим, не перцы, это идейные вдохновители нашего общечеловека, это ...- замялся Борис, - Димыч, давай попозже. Заканчивать пора.

В этот вечер переселенцы решили, что для начала они приобретут надежные документы и поищут ту техническую изюминку, за которую стоит браться.

Мишенину друзья торжественно вменили в обязанность дать им несколько уроков английского и немецкого языков. Еще Мишенину поручили наводить мосты с местной наукой.

***

Ближе к ночи мороз ощутимо усилился. Снег, местами раскисший за день, вновь заледенел и поскрипывал под ногами двух прогуливающихся.

- Все никак не могу привыкнуть к отсутствию фонарей, - произнес Борис. - В нашем времени даже в деревеньках с одной старухой висит фонарь.

- А мне здесь нравится, - задумчиво ответил Дмитрий.

Глядя на начинающую стареть луну и вдыхая напоенный дымком воздух, Борис поймал себя на мысли, что он уже не воспринимает этот мир чужим.

- Старый, а Доцент завтра в универ собирается, - прервал идиллию Зверев.

- Ты это к чему? - Борис пытливо поглядел на Психолога.

- Да понимаешь, я все о Вове думаю.

- Дмитрий Павлович, тебе вредно по-еврейски думать, это только мне простительно.

- Степаныч, ты вроде говорил, что один твой дед был поляк.

- А во мне, кроме татаро-монгольского ига с пшеками, еще и евреи с чешскими хохлами намешаны. Так что давай прямее, genosse Зверев. Сам ведь говорил, что Вова укрощается, что же вдруг-то?

- Прямее, так прямее. Смотри, сейчас мы убедили нашего рогатого римского папу не лезть, куда не надо, но ты же помнишь 'притчу' о монашенке со свечкой?

- Помню, помню.

- Старый, а я вспоминаю двух наших институтских преподов. Тульский все трындел о демократах-неудачниках, а Дубинин бубнил о рабской психологии совков. Ругались они конкретно. Черт, ты знаешь, я только сейчас осознал: наш Доцент это же вылитый Дубинин, и это не лечится, - Зверев выглядел обескуражено.

- Если честно, я иногда думаю, не сбагрить ли нашего друга в дурдом, - буднично ответил Федотов.

- А то. Эт хорошая мысль. Можно сбагрить в дурдом или шугануть за границу, кстати, вместе с мадам купчихой. Она баба умная и Доцента там быстренько укротит, - согласился Зверев. - На крайняк и морфинисты тоже люди неплохие. Да мало ли какие прелести могут предложить гуманные умы? Но сдается мне, уважаемый Борис Степанович, что мы использовали не все цивильные способы воздействия. Вот смотри, сейчас наш Вова едва ли не боготворит здешнюю власть. Его сознание к ней распахнуто. А что если эта власть туда основательно нагадит? Так, глядишь, и мочить доцента не придется.

Дима с интересом ожидал реакции.

- Все верно, все верно, - задумчиво произнес Борис, отметив про себя главное: 'мочить'. - Если получится наша затея с промышленностью, то давить нас будут страшно. Как не крути, а смена экономических лидеров - это всегда оч-ч-чень большая политика. Дело-то пахнет миллиардами, а тут Вова со своими тараканами. Это действительно слабое звено. Будем лечить.

Борис замолчал, обдумывая, как же выйти из этой дурацкой ситуации. Была еще проблема, которая в последнее время не давала Федотову покоя:

- Дима, ты вот еще о чем подумай. Только давай пока обойдемся без трепа. Мир этот не только жесток, но одновременно носитель благородства и щедрости. Я это к тому, что, однажды совершив преступление, мы отчетливо должны понимать, что это было именно преступление.

Борис на мгновенье замолк, словно хотел развить мысль.

- Черт, до чего же имя-то менять не хочется. Не думал, что меня это так заденет, - неожиданно закончил Федотов.

- Ты, Старый, не торопись расстраиваться, что-нибудь придумаем,- растерянно ответил Димка. - Ладно, пойдем спать. Наш Доцент уже третий храп давит.

4 марта, где-то в Ямской слободе.

По мнению десятилетнего Петьки, у кухонного окна находилось самое лучшее в доме место - здесь всегда сидел отец. Сейчас на столе блестели отточенными лезвиями круглые, плоские и треугольные резцы. 'Ширк-ширк'... треугольный резец углубил очередную морщинку на лице чудища из липовой чурки. Десятилетний Петька заворожено смотрел на руки отца. В мальчишеском сознании это было даже большим чудом, нежели ежедневные превращения отца в уважаемого городового. Стоило тому надеть шапку с блестящей кокардой, как сердце мальца переполнял восторг. Петька мечтал когда-нибудь примерить ее на себя, но более всего Петька любил смотреть на волшебные превращения дерева.

- Батя, а у тебя сегодня не получается, - произнес Петька после очередного движения резца.

- Смотри-ка, Пинкертон какой выискался.

Петьке показалось, что отец доволен сходством сына с неизвестным ему Пинкертоном. Федор Егорович Тарханов, действительно, был основательно выбит из равновесия. Вчера к обеду околоток переполошила весть о дерзком ограблении экспресса 'Москва - Санкт-Петербург'.

'Только недавно убили Великого князя, а теперь поезд ограбили. Вовремя господин Столыпин принял постановление об усилении охраны порядка на железных дорогах, хотя можно было бы и ранее. Эхх, Рассея!'

Вчера эту новость полицейские узнали из газет. К ним в участок даже заскочил один ретивый из 'Московских ведомостей', но получил от ворот поворот. Да и что ему могли рассказать полицейские Ямской слободы, коль этим делом занималась транспортная жандармерия. Зато сегодня все подтвердилось. Приезжал сам господин полицмейстер и такого рассказал! Оказывается, злоумышленников было всего трое, но они сумели оглушить пассажиров и обслугу вагона-столовой. Стреляли в повара, но, кроме сломанного ребра, доктор других повреждений не нашел. Грабили явно не обычные бандиты. По всему выходило, что о некоторых пассажирах они знали. Старуху Николаеву не тронули, а у старшего приказчика господина Гужона забрали саквояж. Приказчик Шамаев хотя и молчит, но все показали, как тот переживал, с ним даже случился удар. Спасибо доктору - выходил болезного.

Сам Федор Егорович Тарханов дослужился до городового среднего разряда сыскного отделения Московской полиции. Был он дотошен, много читал и исправно охранял порядок. Будучи человеком свободолюбивым, Федор Егорович недолюбливал начальство, платившее ему той же монетой. К сорока годам рассчитывать на повышение по службе не приходилось.

- Петька, а ну положь резец! Сколько тебе раз говорил, резать надо от себя, - отвлекся от своих мыслей Траханов. - Твой дед меня за это порол, так и я могу!

- А вот и нет, ты самый добрый, - нашелся Тарханов младший. - Вчера дядя Коля говорил, что ты просто так никого не тронешь.

- Я вот тебе! Дядю Колю он вспомнил. Иди, поиграй с мальчишками.

Тарханов, собрав инструмент, присел в свое любимое кресло. У него не выходила из головы вся странность этого происшествия. Поражала беспримерная дерзость злоумышленников. Очень нетипично все выглядело. Тут и бомбы странным образом всех ослепившие, и непонятная стрельба. С другой стороны, преступники явно нацеливались на приказчика, значит, навел их кто-то из ближнего круга господина Гужона. Видать, знали, что и у кого брать. Скорее всего, говоруна заводские сами отловят, не любят они огласки. Наверняка кто-то из обиженных. А вот удастся ли отловить бандитов? Тарханов испытывал по этому поводу большие сомнения. Деньги, конечно, где-то всплывут, но где? Коль скоро бандиты не обычные, так и загулов по трактирам ждать не приходится. Особенно непонятно выглядело исчезновение похитителей. Дело громкое, потому перетрясли всех ехавших в тот день к Дмитрову. Результат обескуражил: высадившиеся на развилке дорог бандиты, словно испарились. Опять же странное дело - задаток извозчику они оставили.