— Все это хорошо, но вдруг мы не можем тебе дать полного жалованья, а ты послужи у нас, и вот тебе сегодня чин, завтра крест и выведем тебя в люди!..
После некоторых моих объяснений граф наконец сказал: «Ну хорошо, мы сделаем вот как: дадим тебе 2400 явно, а 1600 инкогнито, и будем знать это ты, да я, да Петр Андреевич!»
Клейнмихель стоял навытяжку, когда мы ходили. В моем затруднительном положении я нашелся только сказать: «Получая таким образом жалованье, я все буду думать, что не заслуживаю получать его обыкновенным порядком».
— Э, братец, — возразил граф, — оставь ты свою вольтеровщину и будь истинным христианином. Ну какая тебе надобность в том — как бы ты ни получал жалованье, лишь бы получал, по примеру одного царя, который наложил подати на грязные места. Сын его — вот такой же молокосос (он указал на Шумского, который что-то писал) — сказал ему, что будет грязный налог. Царь промолчал, но, собравши золото, взял его в горсть, поднес к носу сына и спросил — пахнет ли грязью?[583] А тебе, — продолжал граф, — что за стыд получать жалованье, как я сказал. Разве ты мне не веришь? Я старик, мне 58 лет, а у тебя еще молоко матери на губах не высохло. Ну, давай же руку, — и взял.
От графа пошел я к старшему адъютанту Эйлера, Я. П. Красовскому[584]. Это был человек умный, образованный, добрый и ко мне расположенный. Я рассказал ему о всех переговорах и просил совета его — как бы мне выпутаться из неестественного для меня положения на службе по военным поселениям. Он советовал мне твердо стоять на своем и не доверяться обещаниям по бывшим примерам.
Возвратясь в Подберезье, я написал начальнику штаба письмо, в котором изложил, что только надежда на большее обеспечение своего существования склонила меня оставить горную службу, и потому я не предвижу ничего для себя лучшего, если по каким-либо обстоятельствам должен буду довольствоваться одним только явным жалованьем. В конце прибавил я, что хотя обещания его сиятельства графа для меня священны, но будущее одному Богу известно, намекая тем на сомнительность секретного жалованья. Но этим словам придали другой какой-то смысл, так как в то время носились уже темные слухи о каком-то тайном обществе.
Быть может, по этому поводу я, как человек подозрительный, был уволен из поселений предписанием такого содержания:
«Граф Аракчеев весьма удивляется (так начинается предписание), что господин молодой мальчик Свиязев не уважил того, что граф призывал его лично к себе и объявил решительную свою волю в рассуждении назначения ему жалованья, на что он был согласен[585], и после того осмелился вторично (?) переменить свои мысли и писать к начальнику штаба возвращаемое при сем к нему письмо, что доказывает его молодость и неосновательность, вследствие чего увольняет его из корпуса военных поселений и прикажет сделать расчет в его жалованье. Граф Аракчеев.
№ 3176. Новгород, 25 ноября 1825 года».
Полагаю, что эту грамотку писал Шумской под диктовку самого графа. Но чем она была безграмотнее, тем худших последствий должен был я ожидать для себя, зная, что граф шутить не любит, что подтверждали и посещавшие меня офицеры. «Если б граф и вы, — говорили они, — были в Петербурге, он сказал бы вам: «Или оставайся в поселениях, или ступай за речку». Известно, что дом графа был на левом берегу Невы, а крепость на правой.
Для развлечения пошел я на почтовую станцию справиться, не проехал ли мой знакомый в Петербург, но вместо того узнаю о кончине Александра Благословенного. С осторожностию сообщил я эту горестную весть жене: она в слезы, а я, признаюсь в эгоизме, подумал: не спасет ли благодушный Государь и смертию своею одного из своих подданных?.. Думал ли граф, читая мои пророческие слова в письме «будущее одному Богу известно», что его скоро оставит Государь и друг и что со смертию его он не может уже выполнить данного мне обещания насчет секретного жалованья, и чинов, и крестов?
В немногие дни царствования Константина Павловича[586] граф оставался в Новгороде, но когда узнал о вступлении на престол Николая Павловича — выбрил бороду и, забыв свою горесть; тотчас поскакал в Петербург вместе с Клейнмихелем. Ничего не зная, что делается в Петербурге, и я отправился туда 19 декабря на долгих — по малому остатку денег. Проехав верст 30, мы остановились ночевать; нам отвели особую комнату. Когда мы пили чай, к нам приходит хозяйка и как-то грустно и трусливо говорит:
— Что это вы вздумали ехать в Петербург?
— А что ж такое?
— Да там не совсем-то ладно, — и начала рассказывать о событиях на площади 14 декабря.
Жена в слезы, услыхав о друзьях наших Бестужевых[587], а я ходил по комнате и смеялся, считая все это вздором.
— Да от кого ж ты узнала об этом, хозяюшка?
— Да от извозчиков, батюшка, которые как-то прорвались чрез Волковскую заставу.
На другое утро на следующей станции мы остановились пить чай. От меня потребовали уже вид. Тут же остановился чиновник, ехавший из Петербурга, и сообщил мне по секрету о некоторых подробностях события. Признаюсь, после того мы продолжали путь не без страха. Каждый завиденный вдали воз с сеном я принимал за толпу бунтовщиков и немедленно вооружался. К удивлению, мы въехали в Петербург без всякого опроса на заставе. На улицах везде царствовала тишина и спокойствие. На Исаакиевской площади я не заметил ни малейшего признака бывших событий, но толков об них было еще много. Между моими знакомыми я находил людей, большею частию не сочувствующих декабристам. Некоторые просто называли их глупцами. Я сказал на это, что я знал немногих из них, но те, которых я знал, были люди весьма образованные и умные.
— А скажите, пожалуйста, — возражали мне, — какой умный бросается в воду, не отыскав броду?..
Но мне было не до того с одним рублем в кармане. Я отправился в штаб военных поселений (где ныне Главное казначейство). Клейнмихель принял меня в кабинете. На вопрос его я отвечал, что пришел просить его превосходительство о расчете в следующем мне жалованье.
— А разве вы не хотите у нас служить?
— Я получил уже предписание от графа об увольнении меня из корпуса военных поселений.
— Но это предписание можно изменить, если вы остаетесь у нас на службе.
— После того, что случилось, я считаю его неизменимым.
— После того с вами нечего и говорить, — сказал надменно Клейнмихель.
Мне показалось это оскорбительным; я обернулся и вышел из кабинета, порядочно хлопнув дверью.
Вскоре предложили мне опять вступить в горную службу с увеличением содержания. Дело по моему определению зависело от И. А. Кованько, старого моего знакомого, бывшего начальника отделения в горном департаменте[588]. Я представляю ему выданный мне из военных поселений аттестат.
— Эзоп Эзопович (так он обращался к лицам, коротко ему знакомым)! Да тебя нельзя принять ни в какую службу!
— Вы шутите, И[ван] А[фанасьевич]: разве в аттестате написано, что я замешан в декабрьских происшествиях?
— Хуже, Эзоп Эзопович, хуже — ты служил у Аракчеева в поселениях, а Канкрин, его создание, ни за что не примет тебя в нашу службу!
— Помилуйте, И[ван] А[фанасьевич], разве я кабальный Аракчеева[589]?
— Вот и угадал! Теперь поди же в сенатскую лавку и спроси таи указ такого-то года…
Указ говорил, что служащий в поселениях может выйти в отставку только по болезни, а если выздоровеет и пожелает вступить в службу, то исключительно в поселениях!.. Теперь я понял, что Аракчеев и Клейнмихель хорошо знали, что я вынужденным найдусь просить у них, как милости, оставить меня на службе в поселениях. Нет, я лучше пойду в десятники к какому-нибудь подрядчику, а не унижусь до этого! Однако ж надобно было на что-нибудь решиться. Ничего не придумав, я решился написать в Новгород Я. П. Красовскому, что «в аттестате, которым меня удостоил почтеннейший генерал (Эйлер), сказано, что я служил в военных поселениях и поэтому меня не принимают ни в какую коронную службу. Бога ради, снимите с меня это позорное пятно!»
