По возвращении в Россию граф Аракчеев жил безвыездно в Грузине. Сколько прежде всякий поступок, всякое слово его занимало всех, столько тут никто не помышлял о его существовании. Могущество его исчезло совершенно, и в доказательство того приведу случившийся со мною пример. В 1833 году получил я от графа два письма, которыми он просит моего ходатайства на производство в офицеры унтер-офицера Киевской жандармской команды Андреева. Я доложил об этом графу Бенкендорфу[325], и он сказал мне: «Когда граф Аракчеев был во всей силе и мог делать, что хотел, моя нога у него не бывала, потому что никогда до него настоящего дела не имел; но теперь я готов все сделать, что от меня зависит, для удовлетворения его желания». Он приказал написать тотчас доклад, в котором, подтвердив о добрых качествах Андреева, он испрашивал ему производство в офицеры, присовокупив, что о том ходатайствует граф Аракчеев. Каково было наше удивление, когда доклад от Государя возвратился с надписью: «Рано». Резолюцию эту я сообщил графу и воображал, что должно было ощущать его самолюбие! В ответ я получил от графа письмо собственноручное, замечательное во всех отношениях и доказывающее, до какой степени он был бережлив во всем.

Нельзя не обратить внимания на ужасный конец этого могущественного человека. Даже доктор Далер и архитектор Минут[326], прожившие с ним несколько десятков лет, его оставили и из Грузина выехали; и граф Аракчеев остался один, совершенно один, потеряв все и всех. Он с горем и подавленным самолюбием доживал в Грузине последние дни жизни и умер в 1834 году <…>

П. П. Свиньин[327]

Поездка в Грузино

А может быть, некоторые скажут, что я слишком далеко увлекаю любопытство моего странника, что Грузино выходит из границ окрестностей Санкт-Петербурга, отстоя от сей столицы в 135 верстах; но, конечно, большая часть не только извинит меня, но будет довольна, когда узнает, что при сем главная цель моя — познакомить просвещенный мир с житьем истинного русского дворянина, с управлением помещика, коим должны гордиться соотечественники, уважать и пленяться иностранцы. Самое путешествие в Грузино скоро превратится в приятную, непродолжительную прогулку, ибо нынешним летом, вероятно, кончится половина прекрасной, ровной дороги, которая предполагается быть проведенною от Санкт-Петербурга до Москвы <…>

Из Чудова большая Московская дорога идет вправо, а Тихвинская, лежащая чрез Грузино, сворачивает влево. Скоро открываешь широкую реку и видишь себя как будто перенесенным в новую страну, в новый климат. Волхов спокойно течет в прелестных ровных берегах, покрытых самою яркою зеленью и опушенных, как будто рукою Искусства, тенистыми дубовыми рощами, доказывающими богатство почвы. Исчезли утомительные болота; нигде не видно ни унылых песков, ни мрачных, диких скал. Зрелище Волхова и его окрестностей возбуждает неизъяснимую радость в душе путешественника, рождает мысль о сельском счастии и безмятежной, покойной жизни пастыря. Луга покрыты многочисленными стадами, кои то небрежно отдыхают после роскошной трапезы, то смотрятся в тихие воды Волхова, или, стоя в молчании поодиночке, прислушиваются, кажется, к приятным звукам свирели их юного стража, или в неге и на воле резвятся между собой: вот конь летит гордо, распустив крутой хвост свой и потрясая пламенною гривою; он рыщет подобно вихрю из места в место и ржанием изъявляет радость о своей свободе… а там — новое зрелище: суда, нагруженные избытками внутренних губерний, тянутся бечевою против течения, другие же, подняв белые паруса, с песнями тихо плывут посредине величественной реки. Нет, это не тот мрачный Волхов, который привык воображать я всегда волнующимся, всегда пенящимся в берегах своих; это не тот грозный Волхов, на берегах коего жил некогда злобный чародей, всеведущий волхв, призывавший заклинаниями бури и ветры с севера, на пагубу пловца[328], не тот Волхов, в волны коего низвержен славный Перун Новогородский[329], крутящий беспрестанно глубокие бездны его, неприязненный и страшный искусству и усилиям кормчего! — Еще шаг, и представились веселые группы поселян за сенокосом: ароматы душистых трав наполняли воздух, песни и смехи работающих доказывали, сколь приятен им сей труд, сколь они счастливы! «Это, верно, Грузино?» — спросил я у моего вожатого, указывая на прекрасное, регулярное село, отражающееся в зеркале вод на правой стороне реки. — Я узнаю его по правильности, по миловидности домов крестьянских». — «Нет, барин, это еще одна из деревень графских, — отвечал он мне, — Грузино впереди». Заехали за мыс, и на горизонте засверкало, подобно зарнице: лучи солнца отражались там в светлые шпицы и куполы. Не спрашивая, отгадал уже я, что это цель моего странствия. Предметы становились час от часу явственнее, прелестнее: над построенными рядом красивыми домиками величественно возвышался Божий храм и великолепные господские палаты. Разноцветные знамена развевались на четырех высоких башнях[330]. Мы подъехали к большому зданию хорошей архитектуры: это дом для перевозчиков через реку и матросов. Коляску мою поставили на плот, а мне предложили прекрасную шлюпку.

В Грузине знают за несколько часов о приезде каждого гостя по флагу, который поднимается в таком случае на Чудовской башне, выстроенной графом нарочно для сего над почтовым там двором.

Для приезжих находятся в Грузине всякого рода жилища, снабженные всем, что можно ожидать от утонченного гостеприимства и попечительности предусмотрительного хозяина. Дамские комнаты даже удивительны: на уборном столике придумано все нужное для туалета самой изнеженной, роскошной щеголихи: захочет ли она отправить Меркурия — на богатом бюро найдет различного рода и цвета облатки[331], сургучи и бумажки — розовые, серебряные, золотые; любит ли чтение — библиотека избранных поэтов и романов к ее услугам; имеет ли расположение заняться рукоделием — легкие пяльцы с натянутою кисеею стоят в готовности; стройное фортепиано ожидает прелестных перстов красавицы!

Благовест призывает к утренней молитве, и между тем, как собирались молельщики, я предался рассматриванию собора. Первое внимание обращают во внутренности его два великолепные монумента, возвышающиеся по обеим сторонам церкви. С правой — посвящен памяти Государя Императора Павла Первого — благодарностию, не изменившеюся и за пределом сей юдоли — без лести преданного — Доблестный воин, сбросив тяжелый шлем с гордого чела и опустив из мужественной мышцы грозный меч и щит, с поникшею главою и преклоня правое колено, соединяет молебные воздыхания с чистейшим фимиамом, курящимся на жертвеннике, и взором говорит, кажется: «Сердце чисто и дух прав пред тобою», — слова сии ярче блестят в его сердце, чем на пьедестале в золоте. По верху виден зодиак с изображением Весов, Стрельца и Овна, означающих месяцы рождения, вступления на престол и кончины оплакиваемого воином Государя[332]: над ними лик Монарха в лучезарном сиянии. Сколь счастливо выражена высокая мысль художником, г. Мартосом, не менее того и во всех частях соблюдена соответственная гармония и великолепие: пьедестал сделан из красного шокшенского мрамора[333], фигура воина и прочие принадлежности — из бронзы, из коих украшения, как то символы царские: корона, скипетр и держава, медалион и сияние, герб воина и прочее — богато вызолочены.