Главная сущность бумаги была следующая: во-первых, что нам, русским, не для чего бежать за океан и что и науки и искусства могут процветать в нашем отечестве. Во-вторых, что после Фридландского сражения[136] Наполеон мог бы то же сказать, что и Пирр сказал после своих побед в Италии над римлянами: «Еще одна победа — и мы погибли»[137]. <…> В-третьих, тут же было сказано, что в быстром поражении Пруссии 1806 года[138] непосредственно участвовала изворотливая политика Талейрана[139]. <…> В-четвертых, сказано было в той бумаге, что одно великодушие Александра I после Фридландского сражения остановило потоки крови человеческой. <…>

Однако же перенеситесь на досуге в 1808 год. Вообразите, что вы идете по улицам московским и слышите со всех сторон отзыв добрых граждан московских: «Ну, слава Богу, порадовал нас «Русский вестник»; душа у нас приосанилась, русская наша честь устояла!»

Вот какой был праздник и мне, теперешнему отшельнику от мира, по напечатании изложенной бумаги! <…>

Напечатав в «Русском вестнике» 1808 года передовую весть о 1812 годе, то есть вышеупомянутую бумагу, я препроводил «Русский вестник» к графу Аракчееву[140]. С первою же почтой я получил от него благодарный ответ[141]. Письмо его вполне помещено в «Русском вестнике» 1808 года, и вот сущность его в тех же словах. Граф писал, что «хотя он сын бедных родителей, но прадед его, Аракчеев, под Очаковом служил при графе Минихе генерал-майором[142], когда чины были более уважаемы»[143]. К этому граф прибавил, что «он учился грамоте не по рисованным картам, а по букварю и псалтырю и что родителями своими препоручен был Казанской Божией Матери». В заключение письма сказано было: «Для того, кто по мере сил своих служил отечеству, все похвалы приятны тогда, когда, удалясь в деревню и войдя в свою совесть, он может сказать, что сделал что-нибудь полезное для отечества».

Хотя ни в письме моем, ни в «Вестнике» не возжигал я никакого хвалебного фимиама графу Аракчееву, но мне эти слова чрезвычайно понравились и, как тотчас увидим, приходились кстати.

Не знаю, почему стоустая молва разгласила по нашим губерниям, будто граф Аракчеев содействовал к заключению Тильзитского мира. Известно было только, что на предварительное совещание о том призваны были: Александр Андреевич Беклешов[144] и Василий Степанович Попов[145], бывший письмоводитель князя Потемкина.

<…>

Вскоре по получении от графа Аракчеева письма получил я от него другое письмо с приложением около двадцати писем, препровожденных к нему из разных губерний. Граф желал, чтоб я напечатал их в «Русском вестнике». Но я не исполнил его воли, и вот почему: лица, писавшие к нему, так увлеклись глубочайшею к нему преданностью, что возвеличили его наименованиями «избавителя и спасителя отечества». Не дивлюсь возгласам этих господ: случайность и богатство — такой волшебный талисман, что хотя бы и не ожидали себе от них никакой пользы, а все-таки им бьют челом. Но я удивляюсь графу. Я слышал, что он любил словесность и с жаром читал наизусть целые явления из трагедий Озерова[146]: следовательно, он знал силу и приличие выражений. И, несмотря на это, он два раза сделал два сильных промаха. В первый раз промахнулся он, возвратив из Петербурга в Москву, в письме под печатью своею «Предан без лести», вышеупомянутую бумагу с припиской: «Гений графа Аракчеева согласит огнестрельное орудие с холодным ружьем, которым научил побеждать Суворов». И под этим еще, повторяю, выставлена была буква А., служащего в Военном министерстве. Во второй раз он промахнулся, препроводя ко мне письма с показанными возгласами. Тут спросим, отчего и на мудрецов бывает простота! Оттого, что хотя немного дашь некстати повадку уму, за него тотчас уцепится самолюбие и затянет в свои сети.

Как бы то ни было, вот что я отвечал графу: «Получа от вашего сиятельства письмо и приложенные к нему бумаги, повторяю собственные ваши слова: «Для того, кто по мере усердия своего служил отечеству, все похвалы приятны тогда, когда, удалясь в деревню и войдя в совесть свою, он может сказать, что и я сделал что-нибудь полезное для отечества». Не берусь возражать на восторженные изречения лиц, приветствовавших вас, и искренно желаю, чтобы вы долго проходили поприще свое; но теперь не могу напечатать присланных вами писем. Все то, что относится к случайным людям, разлетается громкою оглаской. Меня назвали бы льстецом, пресмыкающимся перед человеком случайным и добивающимся каких-нибудь у него милостей. А я от юности лет моих ни перед кем не раболепствовал. Но в свете редко верят и самым бескорыстным отзывам. Мнения людей различны, и пересуды привязчивы».

Это сущность письма, при котором препроводил я обратно к графу Аракчееву письма иногородних лиц, приветствовавших графа именами «избавителя и спасителя отечества». При первой встрече моей с графом Милорадовичем[147] после войны заграничной как-то зашла речь о графе Аракчееве, и я рассказал ему об этом случае. Милорадович с какою-то торопливостью вскричал:

— И вы это сделали с таким страшным человеком?

Я возразил:

— А что такое страшный человек?

Ответа не было.

Никогда граф Аракчеев не делал мне никакого добра. Никогда, однако же, не был для меня ни страшен, ни грозен. Напротив того, когда я написал в «Русском вестнике» в 1808 году «О необходимости колонновожатых, о лесных сельских засадах и о летучих отрядах»[148], он писал мне: «Сижу у камина, читаю «Русский вестник» и размышляю».

<…>

1825 года о графе Милорадовиче можно сказать Корнелиевым выражением: «В Риме не было уже Рима»[149]. <…> он облек себя личиною лести. Раболепствовал перед Аракчеевым[150], толкаясь иногда по получасу в его приемной. А когда графу Аракчееву докладывали о Милорадовиче, он говорил:

— Пусть подождет, он пришел выманивать денег.

И при появлении сильного графа Аракчеева граф Милорадович изгибался в три погибели. Далеко, далеко был он от того Милорадовича, который в Итальянскую войну[151], видя, что ряды наших войск отступают от напора неприятеля, схватил знамя и воскликнул:

— Солдаты! Посмотрите, как умрет ваш генерал!

Далеко был он 1825 года от Милорадовича 1799 года.

В. Р. Марченко[152]

Автобиографическая записка

В исходе 1809 года Государю … угодно было посетить Москву. Граф, отъезжая в Грузино, приказал мне быть туда, с генерал-майором Бухмейером, к 30 ноября.

Три дня проведены в Твери, у великой княгини Екатерины Павловны и супруга ее[153], и 6 декабря прибыли мы в Москву, где прожили неделю. Поездка в Москву осталась в памяти у меня <…> по двум случаям: частному и государственному.

Случай частый. У графа Аракчеева был адъютант г. А.[154] В борьбе с совершенною бедностию, пристал он ко мне, чтобы я упросил Аракчеева взять его в Москву. Решено было ехать: мне с генералом Бухмейером в кибитке, а А. с фельдъегерем на перекладной, и прибыть в Грузино утром 30 ноября (храмовый праздник у крестьян)[155]. Мы выехали из Петербурга вечером, но лошади пристали у нас на половине дороги, и должно было поворотить в Софию[156] для перемены лошадей. Здесь, поправляя под собою сено в кибитке, заметил я, что пьяный камердинер Аракчеева забыл в кабинете трубку с картами, необходимыми по случаю бывшей тогда Турецкой войны[157]. Хотели послать за нею фельдъегеря с камердинером, но А. умолил дать ему эту комиссию, уверяя, что ему крайне нужно поговорить с отцом и что он догонит нас ночью. На рассвете приехали мы в Чудово[158]; ждали часа два и решились уже ехать с повинною, чтобы поспеть в Грузино к обедне, как является сахар наш в виде мумии, но с трубкою. До обеда прошло время в Грузине неприметно, в разговорах между съехавшимися гостями, которых было человек 20; но за обедом едва проглотил г. А. ложку супу, как упал со стула и одеревенел до такой степени, что ни растиранье, ни кувшины с горячей водой, ни зеркало, на лицо положенное, не обнаруживали в нем жизни. Хотя измученный вид его по приезде в Чудово и остаток во фляжке сладкой водки показывали цель поездки его в Петербург, тем не менее каково было мое положение? Решено после ужина ехать в Москву, и покойника, оставленного в нижнем этаже при одной свечке, отвезти ночью в Петербург.