Граф Аракчеев, по скрытному характеру своему, не показал мне при первом свидании[191] особых знаков недоброжелательства; однако между разговорами не упустил спросить: где я, по новому званию, служить буду? Ответ мой состоял «в приписанных Государем словах в указе»; и он дал почувствовать, что с окончанием войны не будет уже более заниматься гражданскими делами. Однако вслед за приездом Государя в Петербург предстала работа: разделение Военного министерства[192], и пошло все по-старому. С бумагами по сему предмету ездил к Государю и граф Аракчеев, и я вместе, и едва их кончили, как Государь изволил предложить мне место Молчанова, просившегося за границу. Я написал графу Аракчееву письмо, прося довести до Высочайшего сведения, что не в состоянии исправлять обеих должностей Молчанова, то есть по Комитету министров и по Комиссии прошений; а ежели угодно, то приму одну из них и преимущественно комитетскую. Я опасался докладывать по просьбам, зная, что граф Аракчеев не потерпит близкого сношения с Государем, и видя из опытов ненависть его ко всем тем, с кем Государь хорош, и желание всем заведовать, но так, чтобы ни за что не отвечать. Переговоры и приискание докладчика продлились до Рождества. 24 декабря сделан я правителем дел Комитета министров, а Кикин[193] определен уже в январе.

Дела по комитету начал докладывать граф Аракчеев; следовательно, удалена сим всякая недоверчивость ко мне, но во время отлучек его из города или болезни ездил к Государю я с бумагами по назначению графа Аракчеева. Для сего пожаловал мне Государь придворный экипаж, узнав, что я не могу содержать его от себя. Помаленьку начал граф Аракчеев все прибирать к себе, отвечая, однако, всякому, что он никакой отдельной части не имеет и займется одним поселением войск. Дела советские[194] решительно к нему поступали, министрам назначено столько предметов, по коим входили бы они в комитет с представлениями, что иным ничего не оставалось к личному докладу Государю; наконец принялся было и за Кикина, но тот отгрызся.

Получив постоянное место в Комитете министров, я думал, что прогулки мои по свету уже кончились; но, сверх ожидания, в августе 1816 года велено ехать в Москву и Варшаву. Граф Аракчеев хотя скрыл негодование, зачем Государь берет меня с собою, однако показал неравнодушие свое тем, во-первых, что ни слова уже не говорил о том, поеду я или нет; во-вторых, ни теперь, ни после не испросил ни рубля мне денег на дорогу, зная совершенно нужду мою, и, в-третьих, не дал мне ни чиновника, ни писаря в дорогу, под предлогом, что ему нужны, хотя все дела его канцелярии и журналы забирал я с собою, исключая поселенческих.

13 августа, поутру в 7 часов, выехал я из Петербурга и, пробыв часа два в Твери, у матушки <…> увидел обновившуюся Москву 16 числа в 5 часов вечера. Квартира была в Чудовом монастыре. Примечательного в сие время по нашей части было: награды 30 августа и назначение к должностям Сперанского и Магницкого[195], из которых о Сперанском указ сочинил Государь сам, и граф Аракчеев, из излишней, вероятно, осторожности, спрятал отпуск у себя, чего с другими бумагами не делал[196].

31 августа, на рассвете, Государь изволил отправиться из Москвы, чрез Калугу и белорусское поселение, в Киев, а я, прожив еще двое суток в Москве, проехал прямо в Киев, чрез Тулу, Орел, Севск и Нежин. Граф же Аракчеев с поселения возвратился в Грузине <…>

В феврале 1817 года, подав отчет о делах Комитета, которые все очищены были, просил я награды чиновникам. Государь столь доволен был успешным течением дел, что утвердил вполне представление мое, а графу Аракчееву приказал заготовить для меня грамоту на орден 2-й ст[епени] Владимира. Узнав о сем, я убедительно просил графа Аракчеева доложить Государю о недостатках моих, и что, ежели не заслуживаю я аренды[197], то лучше буду ее выслуживать, но наружные знаки отличия мне не нужны. Государь вследствие сего пожаловать изволил мне в аренду на 12 лет староство Житомирское, и граф Аракчеев в первый раз показал при сем случае, что он не желал бы того сделать. Обыкновенно, кому доброжелательствовал, он подносил указ к подписанию или извещал министра финансов, в какую сумму пожалована аренда, отчего Персидскому, например, в штаб-офицерском чине дана генеральская аренда; или же, наконец, сообщал министру финансов, чтобы до вступления в полное владение арендою производим был арендный доход; но для меня ни одной из сих выгод не было. Он глухо сообщил обо мне Гурьеву, и я получил аренду по чину, а не по званию, в 1200 рублей. Благодаря Ланскому[198], тот прибавил от себя до 400 рублей, под предлогом, что в обрез в 1200 рублей аренды не было, и вечная признательность сему доброму, честному человеку за то, что пособием его и знакомством с Катериничем[199] ежегодно продана аренда с 1819 года, когда большие последовали со мною перемены.

Не переставая ежедневно работать утром и вечером по Комитету министров и по Государственной канцелярии, я был еще по особым указам членом театрального комитета, в 1816 году членом комитета о недоимке в разоренных неприятелем губерниях, а в 1817 году членом следственной комиссии по воинским делам; и, благодаря Бога, меня доставало. Все шло хорошо; Государь постоянно был благосклонен. В половине августа 1817 года опять приказано мне ехать[200], и граф Аракчеев ни слова не говорил о том, имея, как последствие показало, надобность выхлопотать чрез меня 100 тысяч рублей за отделку мнимого шоссе чрез грузинское свое владение[201]. Уже не скрывал он пред тем, что Государь спрашивает у него иногда, как Марченко думает об этом деле. И когда, по Высочайшей воле, требовал, чтобы я написал свое мнение на бумаге, как будто в лучшее удостоверение Государя, и я, знав хорошо графа Аракчеева, с ужасом всегда исполнял сии требования, предвидя, что долго-коротко доедет он меня, и потому всегда старался сколь можно держать себя поодаль от Государя, не ездил иногда с докладами, хотя и примечаемо сие было. Наконец, одним средством ужиться с графом Аракчеевым считал то, чтобы избавиться вояжей, которые более всего могли поселять подозрение в человеке, уверенном, что его никто не жалует.

В исходе августа приехал я в Могилев, оттуда поехали в Киев, Кременчуг, Полтаву, Харьков, Курск, Орел и Калугу, и 1 октября прибыли в Москву, куда весь двор собран был на зиму. Граф Аракчеев оставался в деревне своей. Все время Государь удивительно милостив был ко мне. <…>

Первый шаг приезда в Москву показал явное недоброхотство графа Аракчеева. Он имел с собою всю канцелярию и высылал ко мне все без изъятия бумаги по гражданской части, так что и журналы, исходящие к нему, никогда уже не требовались. Отписав первые бумаги, посылаю их к писарям, для переписки набело, но граф Аракчеев объявляет, чтобы я не занимал его людей; ибо им много дела. Должно было взять из последних чиновников Комитета, и три человека все время работали у меня в Москве. Два из них, Жихарев и Суровщиков, были уже в комитете, а третьего, Мочалина, помнится, принял я на службу в Москве по рекомендации Степана Петровича Жихарева, честнейшего человека[202], который и услаждал только неприятную жизнь мою. Мало-помалу житье московское приготовляло меня к тому, чего ожидать я должен был вперед от зависти графа Аракчеева; и как известно было, что Государь, побывав в Варшаве, недолго пробудет в Москве и Петербурге, а на осень отправится на конгресс в Ахен[203], то поездку сию и думал я употребить в свою пользу, открывшись князю Волконскому, что время от времени более примечаю, сколь неприятно будет графу Аракчееву, что Государь берет меня с собою, что и воспитание детей и продажа аренды требуют пребывания моего в России и что на конгрессе некогда будет заниматься гражданскими нашими делами. Почему и просил князя доложить Его Величеству, чтобы за границу меня не брать[204]. Он обещал это сделать, но чтобы я, ничего не говоря, съездил теперь в Варшаву.