В «Других берегах» Набоков вспоминает юные годы, когда они с мальчишками-ровесниками зачитывались воинственно-романтическим Майном Ридом; «истомленные приключениями, мы ложились на траву и говорили о женщинах». При этом, замечает Набоков, «невинность наша кажется мне теперь почти чудовищной…».
А самое первое безотчетно щемящее чувство возникло у Набокова на пляже в Биаррице, когда ему было 10 лет. У французской девочки Колетт были приглянувшиеся Володе «шелковистые спирали коричневых локонов, свисавших из-под ее матросской шапочки».
«Двумя годами раньше, на этом же пляже, – вспоминает Набоков, – я был горячо увлечен другой своей однолеткой, – прелестной, абрикосово-загорелой, с родинкой под сердцем, невероятно капризной Зиной, дочкой сербского врача; а еще раньше, в Болье, когда мне было лет пять, что ли, я был влюблен в румынскую темноглазую девочку, со странной фамилией Гика. Познакомившись же с Колетт, я понял, что вот это – настоящее…»
Чувствуете шаловливую иронию Набокова? Позднее, когда ему было 12 лет, на его горизонте появилась еще одна однолетка, Поленька, дочка кучера, у которой было «прелестное круглое лицо, чуть тронутое оспой, и косящие светлые глаза…». Это была ОНА. «Боже мой, как я ее обожал!..» – восклицает в «Дальних берегах» писатель, выдавая свою тоску не по дочке кучера, а по ушедшему счастливому своему детству. «Странно сказать, – продолжает Набоков, – но она в моей жизни была первой, имевшей колдовскую способность наки- панием света и сладости прожигать сон мой насквозь…»
«Накипанием света и сладости» – это чисто набоковское восприятие и языковая стилистика.
Еще Набоков в разные годы был тайно или открыто влюблен во всех своих двоюродных сестер. А их было много. Но все это далекие подходы к истинной любви. Репетиции еще детского, но уже чуткого и необычайно отзывчивого сердца. Истинная любовь пришла к Набокову позднее.
Я думаю о ней, о девочке, о дальней,
и вижу белую кувшинку на реке,
и реющих стрижей, и в сломанной купальне
стрекозку на доске.
Там, там встречались мы и весело оттуда
пускались странствовать по шепчущим лесам,
где луч в зеленой мгле являл за чудом чудо,
блистая по листам…
Это «девочка» из юности Набокова, таинственная В. Ш., «русалочка», которую встретил петербургский гимназист Набоков. Под псевдонимом «Тамара» она проходит через книгу воспоминаний «Другие берега», и она же являет собою прототип «Машеньки», первого романа Набокова. Ей же, В. Ш., посвящен и первый поэтический сборник 1916 года. Так кто она, первая любовь и первая муза Владимира Набокова? Валентина Шульгина.
«Я впервые увидел Тамару – выбираю ей псевдоним, окрашенный в цветочные тона ее настоящего имени, – когда ей было пятнадцать лет, а мне шестнадцать… Она была небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что, благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам, не только не нарушало, но, напротив, подчеркивало ее живость и грацию. Примесью татарской или черкесской крови объяснялся, вероятно, особый разрез ее веселых черных глаз и рдяная смуглота щек. Ее профиль на свет был обрисован тем драгоценным пушком, которым подернуты плоды фруктовых деревьев миндальной группы…»
Набоков так рельефно описывает свою Тамару, что мы видим ее зримо. И далее пишет: «Ее юмор, чудный беспечный смешок, быстрота речи, картавость, блеск и скользкая гладкость зубов, волосы, влажные веки, нежная грудь, старые туфельки, нос с горбинкой, дешевые сладкие духи, все это, смешиваясь, составило необыкновенную, восхитительную дымку, в которой совершенно потонули все мои чувства…»
Этот любовный роман стал известен отцу будущего писателя, и он прочитал сыну короткую лекцию о долге, о том, как оградить женщину от неприятностей, и, к своему огорчению, выяснил, что молодые уже вступили в интимную связь (это произошло в укромном уголке на одной из загородных лужаек), причем без каких-либо мер предосторожности. «Что? Ты удовлетворил девушку?!» – именно так, как рассказал Набоков своему биографу Эндрю Филду, воскликнул Набоков- старший.
«Жизнь без Тамары, – продолжал Владимир Набоков, – казалась мне физической невозможностью, но когда я говорил ей, что мы женимся, как только кончу гимназию, она твердила, что я очень ошибаюсь или нарочно говорю глупости…»
Может быть, ей подсказывала женская интуиция, что «безрассудный роман» так и останется романом. И действительно, все эти «встречи в лирических аллеях, в деревенской глуши, под шорох листьев и шуршанье дождя» в один прекрасный день закончились. Прекрасный ли? В этот день в России грянула революция. Она развела, растащила людей по разным углам, грозно вмешалась в их судьбы. Пропала куда-то и Тамара. Как написал Набоков, она «опустила голову и сошла по ступенькам вагона в жасмином насыщенную тьму». Сказано по-набоковски, с щемящей печалью.
Они расстались, но неслись еще письма друг к другу. Тоска по утраченному прошлому жгла обоих, и оба понимали, что прошлое невозвратимо.
29 апреля 1921 года Набоков пишет стихотворение к В. Ш. о предположительной встрече, «если ветер судьбы, ради шутки» поможет им найти потерянное:
…мы встретимся вновь, – о, Боже,
как мы будем плакать тогда
о том, что мы стали несхожи
в эти глухие года;
о юности, в юность влюбленной,
о великой ее мечте;
о том, что дома на Мильонной
на вид уж совсем не те.
Ничто так не убивает любовь, как разлука. Шульгина и Набоков расстались навсегда. Но свято место пусто не бывает. Ушла одна женщина – пришли другие. Потребность в Музе всегда жила в Набокове. В его сердце царило «вдохновенье, розовое небо…». В стихотворении 1932 года он обращается к вдохновенью напрямую:
Выходи, мое прелестное,
зацепись за стебелек,
за окно, еще небесное,
иль за первый огонек.
Мир быть может пуст и беспощаден,
я не знаю ничего,
но родиться стоит ради
этого дыханья твоего.
Дыханье вдохновенья обжигало Набокова, и, опаленный, он тянулся к белому листу бумаги…
Следует, однако, сказать, что, расставшись с романтической В. Ш. и одновременно с Россией, Набоков стал более прозаическим и менее рефлектирующим человеком. Уже на корабле «Надежда», увозившем его с родины, он завел роман с некоей поэтессой Аллой. А в Греции, куда они приехали, увлекся Надеждой Го- родковской. В Англии, куда затем перебрались Набоковы, у Владимира появились новые увлечения и связи. С Евой и Элизабет, с очаровательной официанткой и с танцовщицей Мариной Шрейбер… В Кембридже у юноши одновременно завязались три крупных романа – в двух случаях женщины были старше его. Бывали, по выражению Набокова, и «шалости», и влюбленности. На одной из новых пассий – Светлане Зи- верт – Набоков чуть не женился в 1923 году. До этого он был помолвлен с Мариной Шрейбер, но получил от нее отказ, так как она хотела выйти замуж только за человека, который «оставит за собой что-то реальное, вроде моста». Но Набоков мосты не строил, он собирал бабочек. Стало быть, не подошел.
Неудачей кончилось и сватовство к одной из первых красавиц русской колонии в Берлине, Светлане Зиверт. По одной из версий, Набоков предложил ей сделать что-то не совсем приличное, какой-то «странного рода поцелуй». Свет (так он ее звал) рассказала родителям, те немедленно объявили Набокова извращенцем, и помолвка была расторгнута. Раздосадованный жених навсегда покинул Берлин.
