- Но вы изволили назвать разбойником и того молодого человека, которого пока приютил Кугель. А ведь если он стольких убил, как вы говорите, то место ему в городской тюрьме. Не означает ли это, что вам что-то известно? Может быть, вы скрываете от тех, кому все знать положено?
- Ах, ничего такого я не знаю. Я и видел-то его один раз. Пусть Кугель знает! Молодой человек так изувечен. Мне показался знакомым мундир, в котором был юноша. Очень похож на мундир кавалерии русских, лет пять назад я видел такие на проезжавших через наш город. Да изволите сами помнить. Своей догадкой я сразу поделился с теми, кому все знать положено. А вы? Не понимаю вас, герр Шеффер! Мы столько лет с вами... Решительно отказываюсь вас понимать!
Да что тут понимать-то? В первый раз, что-ли? То один, то другой. Не в первый...
- Хорошо, Гизель, но учти! В следующий раз я вынужден буду... Ты понимаешь? Вынужден! Как верноподданный его высочества. Дружба дружбой...
Чего-то совсем замолчали. Вагнер, подавленный перспективой, усох на корню, с тоской поглядывая на дом. Черт дернул выйти! Лежал бы еще, да спал. Шеффер гордо молчал, тоже несколько подавленный открывшимися перспективами собственного величия и нравственности. Верноподданности! Патриотизма! Аж слезка выступила, пришлось сморгнуть. Все-таки, сентиментальная нация, это в крови. Не отнять. Да-а-а...
Ну ладно, жить-то надо? Жизнь продолжается...
Что-то придется сказать.
Вагнер проиграл, ему и начинать.
- С каких это пор ты стал обращаться ко мне на "ты", Дитрих?
- С тех самых, Гизель, с тех самых, как твой малоуважаемый племянник Фриц взял у меня в долг на неделю целых десять пфеннигов и до сих пор не собрался их мне вернуть.
О! Пошел совсем другой разговор.
- Мой племянник очень занятой человек. Занятой и солидный. Он выращивает кур. Его куры известны всем в нашем городе. И ты, Дитрих, это знаешь. Но сейчас не лучшие времена и всех нас постигли сложности. Сложности, и еще раз сложности, Дитрих. О, да... Но долги надо возвращать. Если бы люди не возвращали долгов, мир давно бы перевернулся, Дитрих. Я дам ему совет. Мой племянник солидный человек, ему пора рассчитаться по твоему долгу. Вот какой совет дам я ему, Дитрих. Я сегодня же дам ему этот совет.
- Даже сотня хороших советов не заменят десятка пфеннигов, Гизель...
- Это очень правильные слова, Дитрих. Очень правильные. Я передам их своему племяннику... Очень достойные слова. Их надо почаще говорить всем. Ведь сейчас такие сложные времена...
- Стоит ли тебе напоминать, Гизель, что проценты по долгу мною были назначены совершенно ничтожные? Никто и никогда не назначил бы таких ничтожных процентов...
- О, да... Дитрих! Один пфенниг за неделю! Ты очень великодушен, Дитрих. Мой племянник должен ценить такое великодушие. Он еще молод и - такой пример для юного, неокрепшего, еще незачерствелого сердца - словно целительный бальзам. В наши сложные времена, когда так трудно найти образец для подражания молодым... твое рыцарское... твое королевское великодушие...
Тут Гизель запутался, иссяк и, наконец, замолк. Сделал еще попытку, но словарный запас закончился. Впрочем, выражение лица, мучительно пытающегося подобрать слова восхищения и продолжить беседу в том же ключе, он предусмотрительно сохранил.
Помолчали.
Разговор как-то смялся. Затих. У обоих пропало настроение.
Дитрих с застывшим лицом рассматривал штакетину на соседском заборе. Напротив. Крепкая штакетина, еще послужит. О, да...
Гизель осторожно надулся и уныло молчал. Как бы обиделся. Обидеться явно он опасался. Вздыхал укоризненно, но не часто, не напрягал...
Ну что же, значит - до следующего раза, до завтра.
Нет, завтра не получится. Послевкусие какое-то осталось... не такое.
До пятницы.
Сейчас разойдутся. Пяток минут еще для приличия посидят.
Жили у бабуси два веселых гуся: один белый, другой серый...
Ну, и так далее. Что-то песенка вспомнилась.
Летнее солнце кидает зайчиков на потолок, а тени от веток деревьев их ловят. Как определил, что оно летнее? По теням. Зимой ветви застывшие, узор теней от них неподвижный. Солнце через них - как тусклая лампа, зайчиков нет. А еще зимой холодно. Но если топят? Все равно - свет будет холодный, розовый, серый, недолгий. А сейчас яркий, желтый, с голубизной. Значит, я вижу. Значит, опять очнулся. На этот раз - в доме. На кровати. Лучше закрою глаз, а то тяжело. Режет свет. Устал...
В прошлый раз очнулся в каком-то сарае или в бане - пахло баней, прокисшим потом. Но валялся на соломе, почти в углу.
Откуда в бане солома?
Все бревенчатое, низенькое, маленькое, в щелях. Прямо против моего носа была щель между двумя серыми растрескавшимися бревнами, сквозь нее виднелась трава.
Мундир и сапоги с меня содрали, кальсоны и рубаху оставили. От моих обмоток на голове отчетливо тянуло гнилью. Попытался привстать по стеночке. Больше не помню...
Полежал, тестируя верхнюю часть организма, данную нам в болевых ощущениях, собрался, еще раз открыл глаз и оглядел свой теперешний дворец, подарок судьбы. Темные толстые балки на потолке напомнили что-то немецкое. Из мебели (кроме моей кровати) стул c узкой высокой спинкой - у стены. Голова на подушке, сверху укрыт простыней. Рубаху на мне поменяли. Грубый лен или что-то похожее. Голова перебинтована заново. Лицо забинтовано, оставлена прореха для глаза и рта справа. Шея забинтована. С шеей-то что?! Тоже болит, зараза.
Руки-ноги понапрягал. Есть у меня руки-ноги.
За дверью загрохотали шаги, пришлось поспешно захлопнуть глаз. Подождем разъяснений в моей судьбе, потом лопотать начнем, вопросами кидаться. Послушаю, помолчу - сойду за умного. Может быть...
Бормотание за дверью усилилось, скрипнуло, кто-то вошел. Голос мужской.
Резко захотелось в туалет. Они меня поили, чтоли?! Не помню. Ох, б...ь, что будет! Не хотелось бы начинать знакомство с обоссанных простыней. Не встать мне пока, опять свалюсь, можно и не пытаться. А немчик-то по-немецки лопочет. Брод... Шнелле... Гот... Про себя бубнит, под нос, но знакомые слова вылавливаются. Хреново у меня с дойчем. Получше, чем с инглишем, слов побольше помню, но произношения вовсе нет. Чебуратор - так у нас немца звали, клал на все с прибором. Он и сам языка не знает, мыкается по учебнику, ставку заполняет. Чего-то педагогическое вроде бы закончил, но другого преподавателя в школе все равно нет. Типа - был временным, замещал, так и прижился. Нам-то по фигу. Конкретно у меня - четвертак стабильный.
Любопытство сгубило кошку. Я открыл глаз и уставился на него.
За пятьдесят. В коротких панталонах и свободной широкой рубахе в складку. В распахнутом почти до пупа вороте торчит седая курчавая грудь. Лицо доброе, широкое. Стрижка короткая, седая, с отливом.
Мужик улыбнулся и произнес: Гутен морген, фрайер...
Сам ты...
Некоторые думают, что правильно пасти гусей - это так, фигня. Чего их пасти, главное - следи, чтобы не разбежались. Гусь птица прожорливая, что можно съесть и сам найдет. На крайняк травки пощиплет.
Сказочная профессия гусепас. Лежи на пригорке на солнышке, дуди в дуду, жди, когда какой-нибудь небесный Андерсен на тебя внимание обратит, сказочным героем сделает, а оттуда уже и до принца - рукой подать. Их, Андерсенов, послушать - то в профессии было бы не протолкнуться, толпами бы народ валил гусей пасти, птицы бы на всех не хватило. Паснул и - бац, уже принц! Люди твари изворотливые, пошло бы разделение труда, появились бы чесальщики гусиных брюшек, чистильщики перышек, гусиные композиторы - чтобы гусь под музыку лучше жрал. Примерно как в архитектуре, дизайне.
