Есть среди авторов этого уникального альманаха и Н. Я., она там так и называется Надежда Яковлева – одна всего буква пропущена, – и ей принадлежат, наряду с Фридой Абрамовной Вигдоровой, несколько производственных очерков о тарусских умельцах разных жанров и профессий, очерков, что называется, “без претензий на литературность”, призванных прикрыть от зоркости цензоров основное содержание альманаха: прозу Окуджавы, Балтера, Максимова, стихи Самойлова, Слуцкого, Корнилова, Штейнберга, Заболоцкого, возвращение имени и стихов Цветаевой и т. д. То есть альманах был составлен как бы по формуле Маяковского: “сидят папаши, каждый хитр, землю попашет, попишет стихи”. Вот это “землю попашет” должны были воплощать очерки Фриды и Надежды Яковлевны, которые знали, что ведут разведку боем, и еще двух или трех калужских журналистов, которых, как я понимаю, использовали в этой игре втемную, истинная задача их очерков оставалась им неизвестна. А вот почему я перешел на язык ментовского романа, я сейчас объясню.

Процесс рождения “Тарусских страниц” имел фасадную и изнаночную политику: для славы города и для сердечной радости, восстанавливал шкалу литературных оценок и одновременно внушал властям надежду на выход районно-патриотического издания. Люди, делавшие альманах, так крепко были связаны друг с другом, что симпатии и антипатии имели в дальнейшей жизни составителей и редакторов очень важное значение. Именно отсюда, от этого совместного поднесения хорошей дули советской власти, шла игра – игра в секретность, игра в открытость, при невероятной увлеченности уж и не знаю чем больше: то ли будущим результатом, то ли самим процессом. Я не был тогда знаком с Николаем Панченко – калужским коренником этого проекта, но разговоры “надо Колю закрепить, надо его женить на Вареньке Шкловской” я помню. И ведь женили – именно в процессе работы над альманахом!

В черновой работе по привлечению авторов, отбору материала и скорее всего в редактировании стихотворных текстов принимала участие моя мама – Евгения Самойловна Ласкина, в то благословенное время редактор отдела поэзии журнала “Москва”. Вот наглядное свидетельство ее соучастия: письмо Юрия Казакова от 14 мая 1961 года.

“Дорогая Евгения Самойловна! Помните, Вы мне говорили о сборнике калужан? Мне очень хотелось бы в нем участвовать, и, если это дело не заглохло, пожалуйста, перешлите им этот мой новый рассказ. В нем я, как мог, изобразил свою любовь к Оке. Вы, наверное, снова сняли дачу в Тарусе? (…) Увидите К. Г. – кланяйтесь ему, спросите, почему он мне не пишет, сердится, что ли? Другим пишет, а мне – нет. Если сердится, то это очень плохо, бог с ним!”

После выхода “Тарусских страниц”, после покупки Н. Я. кооперативной квартиры, после того, как, исчерпав “безбытность” своей жизни, Надежда Яковлевна приехала в Тарусу к нам в гости, а жили мы, то есть снимали с мамой и сыном две комнаты – у той же самой тети Поли, у которой в свои годы в Тарусе проживала Н. Я. и гостевала у нас, как я помню, довольно долго, то есть десять лет спустя мать получила от Н. Я. письмо.

“…С Вами ясно и светло, Женечка (это бабушка), мне было удивительно хорошо с вами. Простите за беспокойство и хлопоты, которые я вам принесла. Поцелуйте от меня Алешу и золотого мальчика Женю (а это уже внук), – мне кажется, это будет одаренный и хороший мальчик. Он умница, и очень очаровательный. Спасибо, друг милый. Дай вам Бог удачи и счастья. Женя уже потому будет хорошим человеком, что растет у вас, с вашим умом, тактом и душевной красотой. Целую вас крепко.

Ваша Н. Мандельштам. 30.08.1971”.

Такие сложились между ними отношения почти с самого начала, с самого знакомства, а как оно произошло – не знаю, не видел, не присутствовал. Именно эти отношения позволили матери взять на себя миссию попросить у моего отца – своего бывшего мужа, писателя Константина Симонова, – денег на кооперативную квартиру для Надежды Яковлевны и получить эти деньги. А потом, когда дом был построен и квартира получена, а у Н. Я. появилась возможность вернуть долг (после первой книжки о Мандельштаме у Надежды Яковлевны появились не рубли, нет, а чеки для “Березки”, но они были вполне вменяемой валютой), мать пошла к отцу и с этой миссией, но тут впервые получился афронт: отец, насколько мне известно, денег этих назад не взял или, по крайней мере, отказывался брать. И поскольку всё это делалось через мать, то есть тихо, без рекламы и аффектации, история эта существует в мандельштамовском информационном пространстве как легенда или как тень факта.

Там же, всё у той же тети Поли, состоялся у нас очень памятный мне разговор о воспитании. Сыну было три года, он был любознательный увалень и время от времени получал от меня родительские отповеди, правда, без рукоприкладства, насколько я помню. После одной из них присутствовавшая при этом Надежда Яковлевна отозвала меня в сторону и безо всякой нравоучительности поделилась со мной жизненным опытом.

– Алеша, – сказала Н. Я. (я воспроизвожу ее слова по памяти), – у меня никогда не было детей, но я много преподавала у школьников и студентов и знаю их довольно хорошо, думаю, что и с малыми то же самое. Вы правда думаете, что детей можно воспитывать?

Я честно застыл в недоумении, ожидая, что она сама ответит на этот вопрос. Так оно и было.

– Мой опыт подсказывает, что с детьми можно только дружить! – и пронзительный взгляд. Бабы-ягинский!

Во “Второй книге” Надежда Яковлевна излагает свои впечатления от маминых рассказов об отце, Самуиле Моисеевиче Ласкине:

“…Отец Жени, маленький, вернее мельчайший коммерсант, растил трех дочерей и торговал селедкой. Революция была для него неслыханным счастьем – евреев уравняли в правах, и он возмечтал об образовании для своих умненьких девочек. Объявили НЭП, и он в него поверил. Чтобы лучше кормить дочек, он попробовал снова заняться селедочным делом и попал в лишенцы, потому что не смог уплатить налога. Вероятно, он тоже считал на счетах, как спасти семью. Сослали его в Нарым, что ли. Ни тюрьма – он попал в период, когда, «изымая ценности», начали применять «новые методы», то есть пытки без примитивного битья, – ни ссылки его не сломали. Из первой ссылки он прислал жене письмо такой душераздирающей нежности, что мать и дочери решили никому постороннему его не показывать. Жизнь прошла в ссылках и возвращениях, потом начались несчастья с дочерями и зятьями. Дочери жили своей жизнью, теряли мужей в ссылках и лагерях, сами погибали и воскресали. История семьи дает всю сумму советских биографий, только в центре стоит отец, который старел, но не менялся. В нем воплотилась высокая еврейская святость, таинственная духовность и доброта – все качества, которые освещали Иова. «У него добрые руки», – сказала Женя”.

Из живущих я, пожалуй, остался единственный, кто был знаком не только с Евгенией Самуиловной Ласкиной и Надеждой Яковлевной Мандельштам, но и с Самуилом Моисеевичем, моим дедом, в этом отрывке описанным. Вот по этому отрывку позволю себе наглость высказать свою версию о художественном методе Н. Я., доминирующем в обеих ее книгах, там, где она говорит о людях и времени. Там, где о стихах, – не смею. А здесь – рискну.

Надежда Яковлевна не была человеком объективным. И не стремилась им быть. Любовь к ближнему была для нее важнее любви к истине. Пристрастность и в воспоминаниях, и в рассуждениях о добрых людях и не уступающая ей в горячности пристрастность в рассказах и репликах о людях, ей неприятных, не допущенных к ее, не такому уж обширному, запасу любви, – фундаментальная основа ее версии истории.

И я счастлив, что благодаря матери мы, всей нашей семьей, оказались под сенью доброго крыла ее натуры.

Вызволяя себя из прошлого[363]

Под Новый, 1970 год мы привезли Надежде Яковлевне Мандельштам только что изданную книгу ее воспоминаний.