О первой, она же последняя, поездке Н. Я. в Шортанды и даже о том, что Н. Я. была влюблена в Кузина, я слышал задолго до выхода книги Б. С. Кузина и Н. Я. Мандельштам[149]. “Тому не быть, трагедий не вернуть!..” – эта замечательная книга, вышедшая в 1999 году, обнажила искрящий на стыках нерв этого сюжета и словно возвращала нас в поле античной трагедии и шекспировского накала страстей.

“Я не хочу, чтобы после моей смерти гадали, были вы моим любовником или нет”[150], – писала Н. Я. Кузину в мае 1939 года и требовала вернуть ей свои письма для уничтожения (и ее можно понять). И если бы Кузин тогда поддался ее напору[151] или если бы их уничтожила Ариадна Валерьевна Апостолова – вдова Кузина (которую тоже можно было бы понять), или если бы издатель и соста витель книги 1999 года не отважились публиковать их так, как они были написаны, то сведения о поездке, рано или поздно просочившись, оставили бы по себе какое-то обывательское послевкусие, как от какой-то низменной (да еще, мол, в такой момент!) измены.

Со временем восторжествовала бы бытовая – плоская – версия событий, на которую столь падка так называемая женская проницательность. И достался бы этот трагический дуэт рукам, либо трясущимся от ненависти и морализаторства, либо лоснящимся от ханжества и пошлости – с “вердиктами” наподобие этого: “…Известно, что Надежда Яковлевна пыталась устроить свою личную жизнь еще в то время, когда муж находился в заключении…”[152]

Вольнó же святошам, читая чужие – уж не для их-то глаз точно – письма, морщить лобики и корить Н. Я. за разные нестыковки и за то, что в кратком общении и откровенном, искреннем обмене мыслями и чувствами с близким по духу человеком она черпала силы и находила как утешение, так и отчаяние.

Письма Надежды Мандельштам к Борису Кузину – это пространство трагедии, стихия, но еще и непреднамеренная и остросюжетная проза!

Проза не меньшая, чем воспоминания, а по мне – так и вовсе лучшая ее проза!

Эмма Григорьевна Герштейн воспринимается сегодня читателями как едва ли не основной оппонент Н. Я. Мандельштам и разоблачительница ее книг. Выведенная уже в “Воспоминаниях” Н. Я. не в самом привлекательном виде, после “Второй книги” Эмма Герштейн ощутила себя не только обиженной, но и оклеветанной. На книги Н. Я. она отозвалась “Мемуарами” (первое издание вышло в 1986 году в Париже, второе – в 1998 году в Санкт-Петербурге), где она не только ответила на обвинения себе и другим (в частности, Б. Рудакову), но и сама выступила со встречными исками к своей обидчице. При этом она не щадила и Осипа Эмильевича, “выводя на чистую воду” и его. Ответы Эммы Григорьевны явно проигрывали текстам Надежды Яковлевны, а ее контроткровения (про Надины “кривые ноги” и эротические практики) вызывали только улыбку: Н. Я. и не скрывала, что свой зачет по сексуальной революции сдала еще в Киеве, даже до знакомства с О. М. Но, быть может, самое неприятное в мандельштамиане Э. Герштейн – это ее попытка вывести стихи Мандельштама напрямую из того, что она только что разоблачила. Как аналитик мандельштамовской поэзии она потерпела полное фиаско, зато породила группу ценителей и подражателей.

Публикуемые здесь письма показывают совершенно иную фазу их отношений – фазу искренне дружескую, начавшуюся знакомством в 1928 году в академическом санатории “Узкое”. Казалось бы, фазе этой впору закончиться в августе 1946 года – после отказа Эммы Григорьевны от хранения части рукописей О. М., переданных ей для этого Н. Я. через Ахматову, возвращавшуюся в Ленинград из Ташкента через Москву[153]. Но это не так – дружеские отношения отнюдь не пресеклись, и в середине 1950-х годов Н. Я. ставила Эмму в один ряд со своим возлюбленным братом и его женой[154].

Публикуемые письма Эммы Герштейн напрямую свидетельствуют и вовсе о безоблачной дружеской атмосфере, царившей между адресатами в 1940-е годы: общие друзья для перемывания косточек, общие темы и проблемы, общие шутки и щебечущий тон, Эмме Григорьевне, впрочем, дающийся не без труда.

Оригиналы писем хранятся в Принстоне: АМ. Box 3. Folder 102. Items 7, 8 и 10. Интересная деталь: во всех публикуемых письмах – лакуны (четыре последние странички в письме 1943 года и по одной в письмах 1944 и 1946 гг.).

Благодарю Е. Мачерет за помощь в подготовке этой публикации.

7 июня 1943 г.

Дорогая Надичка!

Я поняла, в чем секрет вечных дружб. Для старого друга остается в сердце место, которое никем уже занято быть не может. Старый друг незаменим. Но когда проходят какие-то решающие периоды, старый друг уже не может отвечать на наши новые движенья. (Те самые “новые движенья души”, на которые уже не отвечает Елена Константиновна[155], и которые Вас так рассмешили в одном из моих последних писем. Вы – неисправимая злюка.) Кстати, новые движенья души вовсе не новые: они старые. Но близкое соседство милых сердцу друзей временно мешает им жить.

Так вот, дорогая Надюша, я Вас помню всегда. Утрату Осипа, а частично и Вас (по территориальному признаку) я ощущаю так, как если бы это случилось вчера. Никогда ничего подобного уже не будет.

Но если бы мы с Вами встретились, вероятно, сейчас же пошло бы в ход взаимное недовольство и раздражение. Что за манера, например, постоянно говорить колкости, или со злорадством рассматривать морщины и седины своей же подруги, или делать там всякие намеки сексуального содержания?

Или опять же выказывать демонстративное равнодушие к своей работе и сухо отчитываться в письмах: служба. А вот только теперь я узнаю от Елены Михайловны[156], что Вы занимаетесь детской художественной самодеятельностью.

Имейте в виду, что если бы мы с Вами встретились, я бы всего этого не потерпела и поучала бы Вас самым менторским тоном.

Вот я свела с Вами счеты, и мне стало легче на душе.

Разлука все-таки приучает к добродушию. Зато с Еленой наши редкие встречи почти всегда кончаются злой и непоправимой ссорой. Так как в моей анкете значится, что я литературовед, то я процитирую Пушкина:

NB. Цитату, конечно, надо было начинать отсюда:

Если Елена при своей невероятной худобе, замученности детьми, хозяйством, службой и мужем[157], при своем предельном нервном расстройстве еще способна к живой злости, она, вероятно, тоже повторяет эти строки, адресуя их ко мне, безнадежно не чувствуя стиха и великолепно произнося русскую речь своим чудным неизменяющимся голосом.

Другой мой старый друг – Николай Иванович.

Он был у меня один раз. Тем не менее мы общаемся гораздо чаще. Он звонит мне по телефону неизвестно откуда. И тут говорится всё самое главное.