Грозный лаконизм этих вещей, их мудрость и прямота поразили меня.

Надеюсь скоро быть в Москве и повидать Вас. Н. Мандельштам.

Дорогой Роберт Рафаилович!

Мне хочется сказать Вам несколько слов о Вас, о выставке[322] и о работе в целом.

Есть люди, у которых весь путь от начала до конца един. Таков Пастернак. В сущности, он поэт двадцатых годов. Там был найден его голос. Интересно, что свой роман он начал писать, чтобы воскресить двадцатые годы и вернуть стихи. Я ему когда-то это сказала, и он повторил это Суркову. В его работе нет этапов – периодов… У А. А. и у О. М. очень резкая периодизация.

Вы, конечно, на своем пути тоже прошли через точно очерченные периоды. И то, что мне кажется высшим качеством: возраст был показателем роста. Старость – это совсем не то, что думают желторотые. Настоящая старость для художника – это великий расцвет, это мудрое слово, это то грозное восприятие и выражение, когда уходит всё малое, всё случайное и говорит только сущность жизни и времени.

Кстати, это<т> высший момент не всегда совпадает с возрастом. Иногда это зрелость; и высшее несчастье, если художник перевалит через свой лучший период и проживет еще долгую жизнь, только оглядываясь на вершину. Поэзия обычно начинается раньше живописи, и поэты уходят раньше. У одного, кажется, Фета, вершина – “Вечерние Огни”[323]. У живописцев иначе – сколько их дало неслыханную силу зрения – хищную, грозную силу – на старость? Очень много.

И еще я помню Данте. У него описано состязание в беге – и всех победил старик – учитель Данта – Брунетто Латини – потому что он знал больше всех: вот почему он бегает быстрее всех молодых[324].

Мне кажется, что у вас за последние 10–16 лет (с войны) было два четких периода. Второй – это пятидесятые годы. Там началось с натюрмортов. Один из них с картошкой[325]. В них проявилось нечто глубоко вам присущее (что-то от этого я любила и знала еще в годы “Б<убнового> В<алета>»), но нашедшее сейчас свое полное выражение. Здесь те портреты, которые меня так поразили, когда в последний раз я была у Вас, и последняя правда о людях, вещах и земле, где мы живем. Мудрость пришла к вам, и мыслью, и правдой сильны эти великолепные вещи.

Нужен ли профессиональный разговор? – я им владею[326], но не в нем дело. Живопись, как и всякое искусство, – это высшее выражение себя в отношении к времени и людям. Средствами изобразительными, конечно. Здесь художник со своим миром говорит, с людьми о человеческом – потому что у них один мир. Только люди его не знают – не сумели сделать отбора существенного, главного, звучащего во времени – и художник им открывает свой отбор и свои гармонии. И я слышу, как звучит время в вашем мире, и удивляюсь силе вашей прозорливости. Принимаю ваш мир и благодарю вас за него.

В городе шли смутные слухи про выставку – не знали, как попасть, где достать пропуска и т. д. Выставка “втихаря”. Но всё же народ толпился, терялся, радовался. Готовое представление многих не совпадало с тем, что они увидели – они пришли искать абстрактное искусство, т. к. у нас ругают именно его, и они думают, что в этом секрет. Но все чувствовали вашу огромную силу. Только у них не было готовых слов, чтобы это сказать. Я видела таких людей. Очень хотелось бы, чтобы была открытая выставка. Пора…

Я очень радуюсь за вас, за ваш огромный расцвет, за мощное звучание ваших вещей. Будьте умником – лечитесь терпеливо, не торопитесь на волю. Надо, чтобы вы хорошенько поправились и снова принялись за работу. Ваш глаз и, выражаясь старомодно, сердце и душа в высшем расцвете. Берегите себя для всех тех, кто знает вашу мощь и силу. Я вас крепко целую и желаю вам хорошо отдохнуть и поправиться. В больнице вы изрядно поправились, но вам, конечно, необходимо как можно дольше прожить на свежем воздухе. Главное, не рвитесь на волю прежде времени и слушайтесь врачей. Надежда Мандельштам.

Привет Анг<елине> Васильевне <Щекин-Кротовой>.

“Вопрос этот политический…”: вокруг письма Н. Я. Мандельштам Н. С. Хрущеву[327]

Эмма Герштейн вспоминала о Н. Я. в пору “оттепели”, а конкретнее в 1957 году: “В то время Надя еще не помышляла о собственных воспоминаниях. На ее плечи ложились другие заботы: пробивать издание сочинений Осипа Мандельштама, договариваться с Союзом писателей о составе комиссии по литературному наследию, собирать рукописи поэта, работать с Харджиевым, заключившим уже по ее рекомендации договор с «Библиотекой поэта». К тому же она не жила еще в Москве. Работая в высших учебных заведениях в Ташкенте, Ульяновске, Чебоксарах, Пскове и даже в Чите, она приезжала в Москву только на каникулы. В эти приезды она много встречалась с диссидентами, особенно с бывшими зеками, и, естественно, была захвачена всей политической атмосферой «оттепели». Она признавалась мне, что не может еще решить, написать ли ей принципиальное письмо Хрущеву или засесть за свои воспоминания. Выбор был сделан несколько позже”[328].

Эмма Григорьевна или запамятовала, или просто не знала, что никакого выбора перед Н. Я. не стояло: в 1958 году она засела в Тарусе за воспоминания, а 4 апреля 1960 года, из Тарусы же, отправила письмо Хрущеву.

Вот этот небесхитростный текст, обнаружившийся в архиве[329]:

Многоуважаемый Никита Сергеевич!

Ликвидация последствий ежовщины-бериевщины и посмертная реабилитация невинно загубленных жизней не может, я полагаю, рассматриваться как пустая формальность или ничего не стоящая бумажка. А именно так рассматривают ее наши издательства.

Вопрос этот политический, и поэтому я обращаюсь к Вам лично.

В 1938 году умер в лагере мой муж Осип Мандельштам, который заслуженно пользовался репутацией крупного русского поэта. В 1956 году он был посмертно реабилитирован, и Союз Советских Писателей создал комиссию по его литературному наследству. Однако за эти годы ни я, ни комиссия не смогли преодолеть отношения издательства к реабилитации, как к формальности, а к реабилитированному и его стихам – как к “врагам народа”.

За эти же годы произведения Осипа Мандельштама были изданы во многих странах мира (и в народно-демократических, и в капиталистических), как в переводах, так и по-русски. У нас же не появилось ни одной его строки. В нашей стране стихи его ходят в списках, где ему припи сывают часто чужие, и чуждые стихи. Из полноправного и хорошего советского поэта делают запретную литературу.

Кому это нужно?

Помогите:

Издать в этом году в Гослитиздате книгу “Избранное” Осипа Мандельштама в серии “Библиотека Советской Поэзии”.

Издать в “Большой серии библиотеки поэта” в издательстве “Советский писатель” давно уже запланированное им полное собрание стихотворений О. Мандельштама с выходом книги в 1960–61 гг.

Поручить редактирование обеих книг поэтам Алексею Суркову, Илье Эренбургу и Анне Ахматовой, которые являются членами комиссии Союза Советских Писателей по литературному наследству Осипа Мандельштама.

Уважающая Вас (Н. Мандельштам).

Таруса, 4 апреля 1960 г.

Мой адрес: Таруса, Калужской обл., ул. Либкнехта, д. № 29, Мандельштам Надежда Яковлевна”.