— Боюсь, мы никогда не будем петь гимны с тобой на небесах.

— Ну… зато ты моя здесь… да, ты моя сейчас.

— Наша жизнь мимолетна, как закат солнца, лгунишка!

— Ах, вот как ты меня назвала! Нет, серьезно, я ни о чем не хочу думать. Carpe diem[13], мой розовый бутончик, моя лань. Моя любовь, о которой поет Кармен: «У любви, как у пташки, крылья, ее нельзя никак поймать». Бедный старина Гораций… я его совсем забыл.

— Ну вот, бедный старина Гораций!

— Ха! Ха!.. Зато я не буду забывать о тебе. Почему ты так странно смотришь?

— Как?

— He-а… лучше ты мне скажи. До чего же ты любишь мучить, дразнить, никогда не знаешь, что скрывается в глубине твоей души.

— Ты мог бы поцеловать меня…

— О да… о да…

Через некоторое время он спросил:

— Когда мы, как положено, объявим о нашей помолвке, Летти?

— О, давай подождем до Рождества, мне как раз исполнится двадцать один год[14].

— Почти три месяца! Господи!..

— Это не имеет никакого значения. Я уже сделала свой выбор.

— Но целых три месяца!

— Я решила выйти за тебя… мнение других людей меня не интересует.

— Но я-то думал, что мы поженимся через три месяца.

— Ах… зачем тебе спешить с женитьбой… И что скажет твоя мама?

— Придумала тоже! Да она назовет это первым моим разумным поступком. Ты будешь прекрасной женой, Летти.

— Ты воспаришь высоко.

— Мы оба воспарим.

— Нет… ты будешь мотыльком… я раскрашу тебе крылья яркой пыльцой. Потом ты потеряешь цветную пыльцу, когда подлетишь слишком близко к огню или затеешь игру с сачком для ловли бабочек… ах, бедная я, бедная! Ну-ка, что происходит с пыльцой на крыльях, когда мотылек трется о сачок для ловли бабочек?

— Почему ты произносишь так много слов? Наверное, и сама не знаешь, да?

— Нет… не знаю.

— Тогда сядь поудобней. Позволь мне видеть себя в твоих глазах.

— Нарцисс, Нарцисс!.. Хорошо ли ты себя видишь? И как, нравится тебе твое отражение? Или оно искажает твои черты?

— Ничего не могу разглядеть… только чувствую, что ты смотришь на меня и смеешься… Небось, опять в запасе какая-нибудь шутка?

— Я… я думаю ты действительно немного Нарцисс… милый, красивый, юный.

— Ну, будь же серьезной.

— Это, конечно, опасно. Ты бы умер от скуки, хотя я… все равно я должна оставаться…

— Что?

— Именно такой, как сейчас… серьезной.

Его распирала гордость, ведь он думал, что она имеет в виду искренность своей любви.

Ветер в лесу завывал, ревел, бушевал высоко над головой, но даже его легкого дыхания не ощущалось здесь, внизу, среди печального папоротника-орляка. Редкие капли время от времени, срываясь, падали с деревьев. Я оскальзывался на мокрых тропинках. Серая кора деревьев от воды потемнела. Папоротник-орляк разбросал свои сломанные желтые листья. Я скользил вниз по тропинке, выбираясь из леса.

По небу стройными рядами маршировали армии тяжелых туч. Ветер задувал холодный и безжалостный. Земля всхлипывала при каждом шаге. Ручей переполнился водой, весь в водоворотах, спешащий, бурлящий, клокочущий, он разговаривал сам с собой. Тучи потемнели. Хлынул дождь. Не обращая внимания на грязь, я побежал во весь дух и вскоре ворвался в дом, прямо на кухню.

Дети что-то раскрашивали и тут же попросили, чтобы я им помог.

— Эмили… и Джордж… в соседней комнате, — сказала их мама тихо, поскольку был воскресный день и домашние отдыхали. Я сел, чтобы снять клоги[15].

В гостиной в кресле дремал отец, Эмили что-то писала за столом… она поспешно спрятала написанное, как только я вошел. Джордж сидел у камина и читал. Он поднял глаза, мне всегда нравилось, когда он смотрел на меня снизу вверх и произносил свое тихое «хелло!» Его глаза так выразительны… как выразителен только поцелуй.

Мы заговорили негромко, потому что рядом посапывал отец. Его загорелое лицо было неподвижно и напоминало коричневую грушу на фоне стены. Медленно пробили часы. Мы собрались у камина и разговаривали… приятное бормотанье голосов, тихие ласковые звуки, прекрасное, любящее трио. И никакой страсти.

Наконец Джордж встал, положил книгу… посмотрел на отца… и вышел.

Из коровника слышался хруст репы. Работал пульпер — машина, превращающая репу в мякоть. Позади пульпера росла гора золотой массы. Запах репы, острый и сладкий, навевал воспоминания о зимних вечерах, когда во дворе под ногами хрустел снег, на юге мерцало созвездие Ориона, а дружба казалась такой крепкой и такой прекрасной.

— Работаете в воскресенье! — воскликнул я.

— Отец недоделал вчера. Это его работа, а я недоглядел. Знаешь, отец часто забывает. Не любит работать во второй половине дня.

В стойлах стоял скот. Звенели цепи. Какая-то корова громко мычала. Когда Джордж закончил работу и установилась наконец тишина, так что можно было поговорить, прибежала Эмили, несколько смущенная, и позвала пить чай, чтобы потом начать дойку коров. Обычно по воскресеньям сначала доили коров, а потом отправлялись пить чай, но Джордж не стал спорить. Ведь его отец здесь хозяин, ему решать, соблюдать ли заведенные на ферме обычаи или вносить в них изменения.

Последний день октября был на редкость пасмурный. Быстро стемнело, хотя до наступления вечера было далеко. Мы пили чай при свете керосиновой лампы. Отец удобно устроился рядом с лампой, излучавшей желтый свет. Воскресный чай только тогда и хорош, когда в доме гость, то есть я. Без гостя чай не в радость.

Мне приятно было слышать такие рассуждения. Я улыбался, наслаждаясь чайком, в то время как отец разглагольствовал:

— Как славно пить чай за одним столом с Сирилом.

Ему было лень, просто неохота подниматься из-за чайного столика, ярко освещенного лампой. Он посмотрел умоляющим взглядом, когда Джордж наконец отодвинул свой стул и сказал, что, пожалуй, пора начинать дойку.

— Ага, — поддакнул отец уныло. — Я приду через минуту.

Лампа висела на стене коровника, освещая именно ту часть постройки где лежало сено, где между кирпичами набилась белая пыль, где нарезанная репа валялась оранжевыми кусочками на полу и где под крышей виднелись ласточкины гнезда.

Зато в углах таилась темнота. Там хранился корм для скота. Лампа освещала блестящие носы коров, белизну стен.

Джордж держался очень приветливо. Но я хотел рассказать ему то, ради чего пришел сюда. Когда он закончил кормить коров и уселся для дойки, я сказал:

— Я тебе уже говорил, что когда уходил из дому, там был Лесли Темпест.

Он сидел с ведром между ног, руки почти касались вымени — готов доить.

— Фактически они уже помолвлены, — выпалил я.

Он не повернул ко мне головы, только замер на месте, подобно человеку, который прислушивается к далекому шуму. Потом наклонил голову, уперся корове в бок, как будто начал доить. Однако доить он не начал.

Корова беспокойно озиралась по сторонам. Механическими движениями, бездумно, он наконец начал дойку. Я с каким-то облегчением смотрел, как из-под его рук в ведро брызжут струйки молока. Немного погодя движения его замедлились, и вскоре он совсем прекратил доить.

— Она действительно сказала «да»?

Я кивнул.

— А что сказала ваша мама?

— Она довольна.

Он снова стал доить. Корова почему-то опять заволновалась, задвигала ногами. Он сердито взглянул на нее и продолжил дойку. Та не успокаивалась.

Тогда он взял табуретку и ударил ее довольно сильно, как мне показалось по звуку, угодил прямо по бедренной кости. После этого она стояла спокойно, но молоко скоро перестало течь.

Он поднялся и несколько помедлил, прежде чем перейти к другой скотине, мне даже показалось, что он хочет поговорить. Но тут пришел его отец с ведром.

Он заглянул под навес и, весело смеясь, осведомился:

— Значит, сегодня ты просто наблюдаешь, Сирил. А я-то думал, ты уже подоил одну-две коровки за меня.