Хорошо, что есть уже три внучки, которые не унаследовали от дедушки с бабушкой скрытность и замкнутость и готовы отвечать за весь род Бродских-Басмановых.
Андрей как-то наткнулся на строчку в стихах отца: «Ты тоже был женат на бляди…», сказал, что этого не простит Бродскому и отомстит за мать. Живет он вольным художником, фотографом или тунеядцем, пора уже судить, как отца… Считает себя коммунистом. После поездки к отцу в Нью-Йорк в середине 1990-х годов написал матерную книжку о приключениях в Америке… Иосиф Бродский как-то в сердцах назвал его «предварительным эскизом».
Ведь каждый, кто в изгнанье тосковал,
рад муку, чем придется, утолить
и первый подвернувшийся овал
любимыми чертами заселить.
Всю жизнь Бродский любил одну-единственную женщину, хотя в гневе и называл ее врагиней, блудней с рыбьей кровью, но именно ей посвятил все свои лучшие любовные стихи плюс одно антилюбовное («Дорогая, я вышел сегодня из дому…»).
В воспоминаниях о нем пишут о его бесконечных любовных романах. Романы были, но любовные ли они? Пассионарный, энергичный, полный сил мужчина нуждался в женской ласке и даруемом ею вдохновении. Поэтому он охотно шел навстречу поклонницам, всегда окружавшим его. Вскоре после эмиграции сдружился с француженкой Вероникой Шильц, своей «персидской стрелой».
Ты стремительно движешься. За тобою
не угнаться в пустыне, тем паче — в чаще
настоящего. Ибо тепло любое
ладони — тем более преходяще.
Познакомились они еще в 1967 году в Москве. Вероника Шильц работала в посольстве и прекрасно говорила по-русски. «Выходит, я их свел, — вспоминает актер Лев Прыгунов. — Потом Иосиф написал гениальную поэму „Прощайте, мадемуазель Вероника“ — и все, освободился от любви. Но если бы не я, этой поэмы просто бы не было. И мы это вспоминали, когда я был у него в Америке». Потом сдружился с лондонской слависткой Фейт Вигзелл. Они познакомились в 1968-м в Ленинграде. Ей он посвятил свой «Прачечный мост».
На Прачечном мосту, где мы с тобой
уподоблялись стрелкам циферблата,
обнявшимся в двенадцать перед тем,
как не на сутки, а навек расстаться, —
сегодня здесь, на Прачечном мосту,
рыбак, страдая комплексом Нарцисса,
таращится, забыв о поплавке,
на зыбкое свое изображенье.
Приятельнице из Польши Зофье Капусцинской Бродский посвятил стихотворение «Полонез: вариация»:
Безразлично, кто от кого в бегах:
ни пространство, ни время для нас не сводня,
и к тому, как мы будем всегда, в веках,
лучше привыкнуть уже сегодня.
Но его связи были случайны, поверхностны, он всячески избегал повторений и продолжений. («В одну и ту же дважды? Да вы что! Я имею в виду реку».) Он и называл иногда своих подружек полупрезрительно «вещами». Вот, к примеру, «моя шведская вещь», которая скрашивала одиночество во время конгресса Пен-клуба в Бразилии: «Помню очаровательное, светло-палевое с темно-синим рисунком платье, ярко-красный халат поутру и — лютую ненависть животного, которое догадывается о том, что оно животное, в 2 часа ночи».
В 1980-е годы в Италии он чуть было не женился на Аннелизе Аллева. Евгений Рейн писал о ней: «От нее исходила кротость, нечто даже фаталистическое. Тихий голос, ясный взгляд серых глаз. При всей миловидности в ее внешности не было ничего вульгарного, затертого, банального. Я еще тогда подумал, что вот такая головка могла бы быть отчеканена на античной монете». Ей посвящено много стихов в «Урании». В книжке, подаренной Рейну, есть приписка: «написано на о. Искья в Тирренском море во время самых счастливых двух недель в этой жизни в компании Анны Лизы Аллево». Ей же посвящено стихотворение 1987 года:
ты тускло светишься изнутри,
покуда, губами припав к плечу,
я, точно книгу читая при
тебе, сезам по складам шепчу.
Под посвящением на этом стихотворении была сделана приписка на экземпляре Рейна: «Анне Лизе Аллево, на которой следовало бы мне жениться, что, может быть, еще произойдет». Потом довольно долго жил с американской слависткой Кэрол Юланд, которая вдохновила Бродского на эссе «Полторы комнаты». При этом Людмила Штерн пишет, что, когда они с друзьями вспоминали разные любовные истории, Бродский вдруг сказал: «Как это ни смешно, я все еще болен Мариной. Такой, знаете ли, хронический случай»…
По Питеру ходили слухи о многочисленных незаконных детях Бродского, юридически никак не подтвержденных, хотя сегодня провести экспертизу ДНК не так уж сложно. По всему миру ходили такие же слухи о великой любви поэта то к одной, то к другой даме, а Иосиф по-прежнему писал стихи, посвященные Марине Басмановой. То от имени зайца, то от имени кота, то от имени алкоголика Иванова («Любовная песнь Иванова»).
Ему не хотелось обсуждать со всем миром тривиальные проблемы любовного треугольника, где он был, увы, не главной стороной. Только передав свою роль Иванову, он мог высказаться предельно искренне.
Кажинный раз на этом самом месте
я вспоминаю о своей невесте.
Вхожу в шалман, заказываю двести.
Река бежит у ног моих, зараза.
Я говорю ей мысленно: бежи.
В глазу — слеза. Но вижу краем глаза
Литейный мост и силуэт баржи.
Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.
<…>
Мослы, переполняющие брюки,
валялись на кровати, все в шерсти.
И горло хочет громко крикнуть: Суки!
Но почему-то говорит: Прости.
За что? Кого? Когда я слышу чаек,
то резкий крик меня бросает в дрожь.
Такой же звук, когда она кончает,
хотя потом еще мычит: Не трожь.
Закончится его любовная лирика грубым, но сильным, как бы антилюбовным стихотворением 1989 года:
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и финикам,
рисовала тушью в блокноте, немного пела,
развлекалась со мной, но потом сошлась
с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии,
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Одна из давних и верных подруг поэта Людмила Штерн, всегда скептически относившаяся к этой трагической любви Бродского, на этот раз даже оскорбилась от имени всех женщин: «О чем он возвестил миру этим стихотворением? Что наконец разлюбил МБ и освободился, четверть века спустя, от ее чар? Что излечился от хронической болезни и в честь этого события врезал ей в солнечное сплетение? Зачем было независимому, „вольному сыну эфира“ плевать через океан в лицо женщине, которую он любил „больше ангелов и Самого“? Великий предшественник Бродского когда-то выразил великое чувство великими строчками: „Я вас любил, любовь еще, быть может…“ Вот кто взял нотой выше. Бродскому эту ноту взять не удалось».
