Из Коктебеля поэт ездил и в Бахчисарай, где написал шутливые стихи: «Где раньше ханский был шатер, / устроил хамский пир шахтер…» Писатель Юрий Кувалдин вспоминает те коктебельские времена: «Шумело море в конце октября 1969 года. Было тепло, и кое-кто даже купался. Мы сидели на палубе. Володя Купченко, Иосиф Бродский, Александр Горловский из Загорска и я в роли писателя Юрия Кувалдина, принесшего бутылку коньяку. А тут и вина молодого мутного было достаточно. Я приехал сюда из Риги, от художника Яна Паулюка. Было еще человек десять-пятнадцать без вести пропавших с лица земли. Юный, рыжий и конопатый, Иосиф Бродский, глядя куда-то в даль моря, прочитал: „Октябрь. Море поутру/ лежит щекой на волнорезе…“ Читал он всегда с большой охотой, подвывал свои стихи так поэтически-монотонно, что ни один чтец так читать не может. Бродский бывал в Коктебеле несколько раз…»

Конечно, Иосиф Бродский из всей группы так называемых «ахматовских сирот» был самым глубокомысленным и склонным к мистицизму. Евгений Рейн позже вспоминал времена своего знакомства с Бродским: «У него еще была какая-то своя компания, которая в основном интересовалась не стихами, а какими-то эзотерическими вещами типа дзен-буддизма… Всякими восточными мистическими обстоятельствами. Это были Андрей Волохонский, Гарик Гинзбург-Восков, еще какие-то люди…» В эту мистику, естественно, входила — а вот многом и определяла ее — мистика моря.

Бывал он в Крыму и в январе 1970 года, в ялтинском Доме творчества Литфонда, приехал туда же и в январе 1971-го. Написал там стихи: «Второе Рождество на берегу / незамерзающего Понта./ Звезда Царей над изгородью порта…» И каждый раз, очевидно, заезжал в Коктебель. В те же годы приезжал и в Одессу, которой тоже были посвящены стихи. Тут тебе и море, и знаменитая одесская лестница, по которой поэт взбегал, как тот революционный матрос из фильма «Броненосец „Потемкин“»: «Как тот матрос… / ногтем перила, скулы серебря / слезой, как рыбу, я втащил себя», и не менее знаменитый памятник Пушкину, перед которым Бродский почувствовал «тоску родства», и все та же стихия вольного моря. «Так набегает на / пляж в Ланжероне за волной волна / земле верна».

Потом советская империя ушла навсегда, но выросла в его жизни другая империя на другом берегу, общее у них — все та же морская, океанская стихия. И так до конца жизни. У него и любовь большая, от начала до конца, развивалась на морском берегу.

В конце концов, так ли важны конкретные детали и подробности, которые на долгие десятилетия Иосиф Бродский укрыл от глаз людских, когда писал: «Я не возражаю против филологических штудий, связанных с моими худ. произведениями — они, что называется, достояние публики. Но моя жизнь, мое физическое состояние, с Божьей помощью принадлежала и принадлежит только мне… Что мне представляется самым дурным в этой затее, это — то, что подобные сочинения служат той же самой цели, что и события в них описываемые: что они низводят литературу до уровня политической реальности. Вольно или невольно (надеюсь, что невольно) Вы упрощаете для читателя представление о моей милости. Вы — уж простите за резкость тона — грабите читателя (как, впрочем, и автора). А, — скажет французик из Бордо, — все понятно. Диссидент. За это ему Нобеля и дали эти шведы-антисоветчики. И „Стихотворения“ покупать не станет… Мне не себя, мне его жалко…» Конечно, Иосиф Александрович слегка преувеличил будущий интерес к диссидентству. Сегодня оно никого не интересует, но зато в моде клубничка, интимные подробности. И здесь все же интереснее не любовные детали его отношений с Мариной, Марианной или еще кем-либо, а то, как из этих чувственных отношений рождались великолепные стихи, созвучные и любви, и морю-океану.

К примеру, начало любовного романа с Мариной Басмановой связано с морем и морским берегом: «Мы будем жить с тобой на берегу…» А прощание с любимой у него неизбежно связано… с гнилью отлива:

Да, Марина для него навсегда оставалась молодой и красивой, веселой и беспечной, себе же он оставил на будущее только гнилье океанского отлива…

Все свои важнейшие события в жизни он связывает с океанами и морями, отливами и приливами, берегами и мостами, от рождения в балтийском Петербурге до нынешней могилы в Венеции, на острове Сан-Микеле. А дальше его ждали уже звезды: «Снявши пробу с / двух океанов и континентов, я / чувствую то же почти, что глобус. / То есть, дальше некуда. Дальше — ряд / звезд. И они горят…»

Как вспоминал Иосиф Бродский, первым сборником стихов, который он взял сам в библиотеке, был сборник великого персидского поэта Саади «Гулистан». Тогда же, в 16–17 лет, началось увлечение восточной философией; он прочитал Бхагават-гиту, Махабхарату, «Дао дэ цзин», познакомился с учениями буддизма, даосизма, зороастризма. В 1957 году в редакции ленинградской молодежной газеты «Смена», куда носил показывать свои стихи, он встретился с Олегом Шахматовым, бывшим военным летчиком, лет на семь старше его, но таким же неуправляемым и авантюрным. Тот привел Иосифа в кружок Александра Уманского, талантливого дилетанта, пишущего оккультные трактаты, началось его увлечение Востоком и разного рода метафизическими учениями.

Несомненно, был в этом и некий вызов зашоренному советскому обществу. Мистическая Персия, да еще и преломленная через книгу Ницше «Так говорил Заратустра», оказалась на какой-то момент чрезвычайно близка Бродскому. В соединении с явным неприятием господствующей в Советском Союзе системы это увлечение Востоком чуть было не привело к трагическим результатам.

Олег Шахматов, к тому времени уже ушедший из авиации, изгнанный за пьянство и скандалы из Ленинградской консерватории, сумел восстановиться лишь в Самаркандской консерватории и стал усердно заманивать к себе в гости молодого друга Осю Бродского. Ведущий вольную жизнь, прерываемую лишь летними работами в экспедициях, Иосиф Бродский с радостью, чуть подкопив деньжат, сел на самолет и в декабре 1960 года полетел на столь загадочный для него Восток. Заодно взял с собой новый трактат Александра Уманского для передачи Шахматову. Позднее, в своих беседах с Соломоном Волковым, Бродский вспоминал о Шахматове: «Уманский больше всего на свете интересовался философией, йогой. <…> И Шахматов начал читать все эти книжки. Представляете себе, что происходит в голове офицера Советской армии, военного летчика к тому же, когда он впервые в жизни берет в руки Гегеля, Рамакришну, Вивекананду, Бертрана Рассела и Карла Маркса?» При этом Иосиф отмечал даровитость и активность своего нового приятеля: «Шахматов был человеком весьма незаурядным: колоссальная к музыке способность, играл на гитаре, вообще талантливая фигура. Общаться с ним было интересно». Поэтому после двух предложений подряд Иосиф, может, уже и с какими-то тайными помыслами, решился на полет в Самарканд. Позднее он описал свой первый полет из Москвы на Восток в стихотворении «Ночной полет» в 1962 году: